Poetry Land

Как бронзовой золой жаровень, Жуками сыплет сонный сад. Со мной, с моей свечою вровень Миры расцветшие висят.

И, как в неслыханную веру, Я в эту ночь перехожу, Где тополь обветшало-серый Завесил лунную межу.

Где пруд — как явленная тайна, Где шепчет яблони прибой, Где сад висит постройкой свайной И держит небо пред собой.

Февраль. Достать чернил и плакать! Писать о феврале навзрыд, Пока грохочущая слякоть Весною черною горит.

Достать пролетку. За шесть гривен, Чрез благовест, чрез клик колес, Перенестись туда, где ливень Еще шумней чернил и слез.

Где, как обугленные груши, С деревьев тысячи грачей Сорвутся в лужи и обрушат Сухую грусть на дно очей.

Под ней проталины чернеют, И ветер криками изрыт, И чем случайней, тем вернее Слагаются стихи навзрыд.

А затем прощалось лето С полустанком. Снявши шапку, Сто слепящих фотографий Ночью снял на память гром.

Меркла кисть сирени. B это Время он, нарвав охапку Молний, с поля ими трафил Озарить управский дом.

И когда по кровле зданья Разлилась волна злорадства И, как уголь по рисунку, Грянул ливень всем плетнем,

Стал мигать обвал сознанья: Вот, казалось, озарятся Даже те углы рассудка, Где теперь светло, как днем!

«Не трогать, свежевыкрашен», - Душа не береглась, И память — в пятнах икр и щек, И рук, и губ, и глаз.

Я больше всех удач и бед За то тебя любил, Что пожелтелый белый свет С тобой — белей белил.

И мгла моя, мой друг, божусь, Он станет как-нибудь Белей, чем бред, чем абажур, Чем белый бинт на лбу!

Это — круто налившийся свист, Это — щёлканье сдавленных льдинок. Это — ночь, леденящая лист, Это — двух соловьёв поединок.

Это — сладкий заглохший горох, Это — слёзы вселенной в лопатках, Это — с пультов и с флейт — Figaro Низвергается градом на грядку.

Всё, что ночи так важно сыскать На глубоких купаленных доньях, И звезду донести до садка На трепещущих мокрых ладонях.

Площе досок в воде — духота. Небосвод завалился ольхою, Этим звёздам к лицу б хохотать, Ан вселенная — место глухое.

На тротуарах истолку С стеклом и солнцем пополам, Зимой открою потолку И дам читать сырым углам.

Задекламирует чердак С поклоном рамам и зиме, К карнизам прянет чехарда Чудачеств, бедствий и замет.

Буран не месяц будет месть, Концы, начала заметет. Внезапно вспомню: солнце есть; Увижу: свет давно не тот.

Галчонком глянет Рождество, И разгулявшийся денек Прояснит много из того, Что мне и милой невдомек.

В кашне, ладонью заслонясь, Сквозь фортку крикну детворе: Какое, милые, у нас Тысячелетье на дворе?

Кто тропку к двери проторил, К дыре, засыпанной крупой, Пока я с Байроном курил, Пока я пил с Эдгаром По?

Пока в Дарьял, как к другу, вхож, Как в ад, в цейхгауз и в арсенал, Я жизнь, как Лермонтова дрожь, Как губы в вермут окунал.

Сестра моя — жизнь и сегодня в разливе Расшиблась весенним дождем обо всех, Но люди в брелоках высоко брюзгливы И вежливо жалят, как змеи в овсе.

У старших на это свои есть резоны. Бесспорно, бесспорно смешон твой резон, Что в грозу лиловы глаза и газоны И пахнет сырой резедой горизонт.

Что в мае, когда поездов расписанье Камышинской веткой читаешь в купе, Оно грандиозней святого писанья И черных от пыли и бурь канапе.

Что только нарвется, разлаявшись, тормоз На мирных сельчан в захолустном вине, С матрацев глядят, не моя ли платформа, И солнце, садясь, соболезнует мне.

И в третий плеснув, уплывает звоночек Сплошным извиненьем: жалею, не здесь. Под шторку несет обгорающей ночью И рушится степь со ступенек к звезде.

Мигая, моргая, но спят где-то сладко, И фата-морганой любимая спит Тем часом, как сердце, плеща по площадкам, Вагонными дверцами сыплет в степи.

Мне кажется, я подберу слова, Похожие на вашу первозданность. А ошибусь, — мне это трын-трава, Я все равно с ошибкой не расстанусь.

Я слышу мокрых кровель говорок, Торцовых плит заглохшие эклоги. Какой-то город, явный с первых строк, Растет и отдается в каждом слоге.

Кругом весна, но за город нельзя. Еще строга заказчица скупая. Глаза шитьем за лампою слезя, Горит заря, спины не разгибая.

Вдыхая дали ладожскую гладь, Спешит к воде, смиряя сил упадок. С таких гулянок ничего не взять. Каналы пахнут затхлостью укладок.

По ним ныряет, как пустой орех, Горячий ветер и колышет веки Ветвей, и звезд, и фонарей, и вех, И с моста вдаль глядящей белошвейки.

Бывает глаз по-разному остер, По-разному бывает образ точен. Но самой страшной крепости раствор — Ночная даль под взглядом белой ночи.

Таким я вижу облик ваш и взгляд. Он мне внушен не тем столбом из соли, Которым вы пять лет тому назад Испуг оглядки к рифме прикололи,

Но, исходив от ваших первых книг, Где крепли прозы пристальной крупицы, Он и во всех, как искры проводник, Событья былью заставляет биться.

Любить иных — тяжелый крест, А ты прекрасна без извилин, И прелести твоей секрет Разгадке жизни равносилен.

Весною слышен шорох снов И шелест новостей и истин. Ты из семьи таких основ. Твой смысл, как воздух, бескорыстен.

Легко проснуться и прозреть, Словесный сор из сердца вытрясть И жить, не засоряясь впредь, Все это — небольшая хитрость.

Никого не будет в доме, Кроме сумерек. Один Зимний день в сквозном проеме Незадернутых гардин.

Только белых мокрых комьев Быстрый промельк моховой, Только крыши, снег, и, кроме Крыш и снега, никого.

И опять зачертит иней, И опять завертит мной Прошлогоднее унынье И дела зимы иной.

И опять кольнут доныне Неотпущенной виной, И окно по крестовине Сдавит голод дровяной.

Но нежданно по портьере Пробежит сомненья дрожь, - Тишину шагами меря. Ты, как будущность, войдешь.

Ты появишься из двери В чем-то белом, без причуд, В чем-то, впрямь из тех материй, Из которых хлопья шьют.

В траве, меж диких бальзаминов, Ромашек и лесных купав, Лежим мы, руки запрокинув И к небу головы задрав.

Трава на просеке сосновой Непроходима и густа. Мы переглянемся и снова Меняем позы и места.

И вот, бессмертные на время, Мы к лику сосен причтены И от болезней, эпидемий И смерти освобождены.

С намеренным однообразьем, Как мазь, густая синева Ложится зайчиками наземь И пачкает нам рукава.

Мы делим отдых краснолесья, Под копошенье мураша Сосновою снотворной смесью Лимона с ладаном дыша.

И так неистовы на синем Разбеги огненных стволов, И мы так долго рук не вынем Из-под заломленных голов,

И столько широты во взоре, И так покорны все извне, Что где-то за стволами море Мерещится все время мне.

Там волны выше этих веток И, сваливаясь с валуна, Обрушивают град креветок Со взбаламученного дна.

А вечерами за буксиром На пробках тянется заря И отливает рыбьим жиром И мглистой дымкой янтаря.

Смеркается, и постепенно Луна хоронит все следы Под белой магией пены И черной магией воды.

А волны все шумней и выше, И публика на поплавке Толпится у столба с афишей, Неразличимой вдалеке.

Глухая пора листопада, Последних гусей косяки. Расстраиваться не надо: У страха глаза велики.

Пусть ветер, рябину занянчив, Пугает ее перед сном. Порядок творенья обманчив, Как сказка с хорошим концом.

Ты завтра очнешься от спячки И, выйдя на зимнюю гладь, Опять за углом водокачки Как вкопанный будешь стоять.

Опять эти белые мухи, И крыши, и святочный дед, И трубы, и лес лопоухий Шутом маскарадным одет.

Все обледенело с размаху В папахе до самых бровей И крадущейся росомахой Подсматривает с ветвей.

Ты дальше идешь с недоверьем. Тропинка ныряет в овраг. Здесь инея сводчатый терем, Решетчатый тес на дверях.

За снежной густой занавеской Какой-то сторожки стена, Дорога, и край перелеска, И новая чаща видна.

Торжественное затишье, Оправленное в резьбу, Похоже на четверостишье О спящей царевне в гробу.

И белому мертвому царству, Бросавшему мысленно в дрожь, Я тихо шепчу: «Благодарствуй, Ты больше, чем просят, даёшь».

Гул затих. Я вышел на подмостки. Прислонясь к дверному косяку, Я ловлю в далеком отголоске, Что случится на моем веку.

На меня наставлен сумрак ночи Тысячью биноклей на оси. Если только можно, Авва Отче, Чашу эту мимо пронеси.

Я люблю твой замысел упрямый И играть согласен эту роль. Но сейчас идет другая драма, И на этот раз меня уволь.

Но продуман распорядок действий, И неотвратим конец пути. Я один, все тонет в фарисействе. Жизнь прожить — не поле перейти.

Мело, мело по всей земле Во все пределы. Свеча горела на столе, Свеча горела.

Как летом роем мошкара Летит на пламя, Слетались хлопья со двора К оконной раме.

Метель лепила на стекле Кружки и стрелы. Свеча горела на столе, Свеча горела.

На озаренный потолок Ложились тени, Скрещенья рук, скрещенья ног, Судьбы скрещенья.

И падали два башмачка Со стуком на пол. И воск слезами с ночника На платье капал.

И все терялось в снежной мгле Седой и белой. Свеча горела на столе, Свеча горела.

На свечку дуло из угла, И жар соблазна Вздымал, как ангел, два крыла Крестообразно.

Мело весь месяц в феврале, И то и дело Свеча горела на столе, Свеча горела.

Солнце греет до седьмого пота, И бушует, одурев, овраг. Как у дюжей скотницы работа, Дело у весны кипит в руках.

Чахнет снег и болен малокровьем В веточках бессильно синих жил. Но дымится жизнь в хлеву коровьем, И здоровьем пышут зубья вил.

Эти ночи, эти дни и ночи! Дробь капелей к середине дня, Кровельных сосулек худосочье, Ручейков бессонных болтовня!

Настежь всё, конюшня и коровник. Голуби в снегу клюют овес, И всего живитель и виновник — Пахнет свежим воздухом навоз.

Стояла зима. Дул ветер из степи. И холодно было младенцу в вертепе На склоне холма.

Его согревало дыханье вола. Домашние звери Стояли в пещере, Над яслями теплая дымка плыла.

Доху отряхнув от постельной трухи И зернышек проса, Смотрели с утеса Спросонья в полночную даль пастухи.

Вдали было поле в снегу и погост, Ограды, надгробья, Оглобля в сугробе, И небо над кладбищем, полное звезд.

А рядом, неведомая перед тем, Застенчивей плошки В оконце сторожки Мерцала звезда по пути в Вифлеем.

Она пламенела, как стог, в стороне От неба и Бога, Как отблеск поджога, Как хутор в огне и пожар на гумне.

Она возвышалась горящей скирдой Соломы и сена Средь целой вселенной, Встревоженной этою новой звездой.

Растущее зарево рдело над ней И значило что-то, И три звездочета Спешили на зов небывалых огней.

За ними везли на верблюдах дары. И ослики в сбруе, один малорослей Другого, шажками спускались с горы. И странным виденьем грядущей поры Вставало вдали все пришедшее после. Все мысли веков, все мечты, все миры, Все будущее галерей и музеев, Все шалости фей, все дела чародеев, Все елки на свете, все сны детворы.

Весь трепет затепленных свечек, все цепи, Все великолепье цветной мишуры… …Все злей и свирепей дул ветер из степи… …Все яблоки, все золотые шары.

Часть пруда скрывали верхушки ольхи, Но часть было видно отлично отсюда Сквозь гнезда грачей и деревьев верхи. Как шли вдоль запруды ослы и верблюды, Могли хорошо разглядеть пастухи. — Пойдемте со всеми, поклонимся чуду, - Сказали они, запахнув кожухи.

От шарканья по снегу сделалось жарко. По яркой поляне листами слюды Вели за хибарку босые следы. На эти следы, как на пламя огарка, Ворчали овчарки при свете звезды.

Морозная ночь походила на сказку, И кто-то с навьюженной снежной гряды Все время незримо входил в их ряды. Собаки брели, озираясь с опаской, И жались к подпаску, и ждали беды.

По той же дороге, чрез эту же местность Шло несколько ангелов в гуще толпы. Незримыми делала их бестелесность, Но шаг оставлял отпечаток стопы.

У камня толпилась орава народу. Светало. Означились кедров стволы. — А кто вы такие? — спросила Мария. — Мы племя пастушье и неба послы, Пришли вознести вам обоим хвалы. — Всем вместе нельзя. Подождите у входа. Средь серой, как пепел, предутренней мглы Топтались погонщики и овцеводы, Ругались со всадниками пешеходы, У выдолбленной водопойной колоды Ревели верблюды, лягались ослы.

Светало. Рассвет, как пылинки золы, Последние звезды сметал с небосвода. И только волхвов из несметного сброда Впустила Мария в отверстье скалы.

Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба, Как месяца луч в углубленье дупла. Ему заменяли овчинную шубу Ослиные губы и ноздри вола.

Стояли в тени, словно в сумраке хлева, Шептались, едва подбирая слова. Вдруг кто-то в потемках, немного налево От яслей рукой отодвинул волхва, И тот оглянулся: с порога на деву, Как гостья, смотрела звезда Рождества.

Мерцаньем звёзд далёких безразлично Был поворот дороги озарён. Дорога шла вокруг горы Масличной, Внизу под нею протекал Кедрон.

Лужайка обрывалась с половины. За нею начинался Млечный путь. Седые серебристые маслины Пытались вдаль по воздуху шагнуть.

В конце был чей-то сад, надел земельный. Учеников оставив за стеной, Он им сказал: «Душа скорбит смертельно, Побудьте здесь и бодрствуйте со мной».

Он отказался без противоборства, Как от вещей, полученных взаймы, От всемогущества и чудотворства, И был теперь, как смертные, как мы.

Ночная даль теперь казалась краем Уничтоженья и небытия. Простор вселенной был необитаем, И только сад был местом для житья.

И, глядя в эти чёрные провалы, Пустые, без начала и конца, Чтоб эта чаша смерти миновала, В поту кровавом Он молил Отца.

Смягчив молитвой смертную истому, Он вышел за ограду. На земле Ученики, осиленные дрёмой, Валялись в придорожном ковыле.

Он разбудил их: «Вас Господь сподобил Жить в дни мои, вы ж разлеглись, как пласт. Час Сына Человеческого пробил. Он в руки грешников себя предаст».

И лишь сказал, неведомо откуда Толпа рабов и скопище бродяг, Огни, мечи и впереди - Иуда С предательским лобзаньем на устах.

Пётр дал мечом отпор головорезам И ухо одному из них отсек. Но слышит: «Спор нельзя решать железом, Вложи свой меч на место, человек.

Неужто тьмы крылатых легионов Отец не снарядил бы мне сюда? И, волоска тогда на мне не тронув, Враги рассеялись бы без следа.

Но книга жизни подошла к странице, Которая дороже всех святынь. Сейчас должно написанное сбыться, Пускай же сбудется оно. Аминь.

Ты видишь, ход веков подобен притче И может загореться на ходу. Во имя страшного её величья Я в добровольных муках в гроб сойду.

Я в гроб сойду и в третий день восстану, И, как сплавляют по реке плоты, Ко мне на суд, как баржи каравана, Столетья поплывут из темноты».

Я дал разъехаться домашним, Все близкие давно в разброде, И одиночеством всегдашним Полно все в сердце и природе.

И вот я здесь с тобой в сторожке, В лесу безлюдно и пустынно. Как в песне, стежки и дорожки Позаросли наполовину.

Теперь на нас одних с печалью Глядят бревенчатые стены. Мы брать преград не обещали, Мы будем гибнуть откровенно,

Мы сядем в час и встанем в третьем, Я с книгою, ты с вышиваньем, И на рассвете не заметим, Как целоваться перестанем.

Еще пышней и бесшабашней Шумите, осыпайтесь, листья, И чашу горечи вчерашней Сегодняшней тоской превысьте.

Привязанность, влеченье, прелесть! Рассеeмся в сентябрьском шуме! Заройся вся в осенний шелест! Замри, или ополоумей!

Ты так же сбрасываешь платье, Как роща сбрасывает листья, Когда ты падаешь в объятье В халате с шелковою кистью.

Ты — благо гибельного шага, Когда житье тошней недуга, А корень красоты — отвага, И это тянет нас друг к другу.

Засыпет снег дороги, Завалит скаты крыш. Пойду размять я ноги: За дверью ты стоишь.

Одна, в пальто осеннем, Без шляпы, без калош, Ты борешься с волненьем И мокрый снег жуешь.

Деревья и ограды Уходят вдаль, во мглу. Одна средь снегопада Стоишь ты на углу.

Течет вода с косынки По рукаву в обшлаг, И каплями росинки Сверкают в волосах.

И прядью белокурой Озарены: лицо, Косынка, и фигура, И это пальтецо.

Снег на ресницах влажен, В твоих глазах тоска, И весь твой облик слажен Из одного куска.

Как будто бы железом, Обмокнутым в сурьму, Тебя вели нарезом По сердцу моему.

И в нем навек засело Смиренье этих черт, И оттого нет дела, Что свет жестокосерд.

И оттого двоится Вся эта ночь в снегу, И провести границы Меж нас я не могу.

Но кто мы и откуда, Когда от всех тех лет Остались пересуды, А нас на свете нет?

Как обещало, не обманывая, Проникло солнце утром рано Косою полосой шафрановою От занавеси до дивана.

Оно покрыло жаркой охрою Соседний лес, дома поселка, Мою постель, подушку мокрую И край стены за книжной полкой.

Я вспомнил, по какому поводу Слегка увлажнена подушка. Мне снилось, что ко мне на проводы Шли по лесу вы друг за дружкой.

Вы шли толпою, врозь и парами, Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня Шестое августа по-старому, Преображение Господне.

Обыкновенно свет без пламени Исходит в этот день с Фавора, И осень, ясная как знаменье, К себе приковывает взоры.

И вы прошли сквозь мелкий, нищенский, Сквозной, трепещущий ольшаник В имбирно-красный лес кладбищенский, Горевший, как печатный пряник.

С притихшими его вершинами Соседствовало небо важно, И голосами петушиными Перекликалась даль протяжно.

В лесу казенной землемершею Стояла смерть среди погоста, Смотря в лицо мое умершее, Чтоб вырыть яму мне по росту.

Был всеми ощутим физически Спокойный голос чей-то рядом. То прежний голос мой провидческий Звучал, не тронутый распадом:

"Прощай, лазурь преображенская И золото второго Спаса, Смягчи последней лаской женскою Мне горечь рокового часа.

Прощайте, годы безвременщины. Простимся, бездне унижений Бросающая вызов женщина! Я - поле твоего сраженья.

Прощай, размах крыла расправленный, Полета вольное упорство, И образ мира, в слове явленный, И творчество, и чудотворство".

Быть знаменитым некрасиво. Не это подымает ввысь. Не надо заводить архива, Над рукописями трястись.

Цель творчества — самоотдача, А не шумиха, не успех. Позорно, ничего не знача, Быть притчей на устах у всех.

Но надо жить без самозванства, Так жить, чтобы в конце концов Привлечь к себе любовь пространства, Услышать будущего зов.

И надо оставлять пробелы В судьбе, а не среди бумаг, Места и главы жизни целой Отчеркивая на полях.

И окунаться в неизвестность, И прятать в ней свои шаги, Как прячется в тумане местность, Когда в ней не видать ни зги.

Другие по живому следу Пройдут твой путь за пядью пядь, Но пораженья от победы Ты сам не должен отличать.

И должен ни единой долькой Не отступаться от лица, Но быть живым, живым и только, Живым и только до конца.

Отчаянные холода Задерживают таянье. Весна позднее, чем всегда, Но и зато нечаянней.

С утра амурится петух, И нет прохода курице. Лицом поворотясь на юг, Сосна на солнце жмурится.

Хотя и парит и печет, Еще недели целые Дороги сковывает лед Корою почернелою.

В лесу еловый мусор, хлам, И снегом всё завалено. Водою с солнцем пополам Затоплены проталины.

И небо в тучах как в пуху Над грязной вешней жижицей Застряло в сучьях наверху И от жары не движется.

Во всем мне хочется дойти До самой сути. В работе, в поисках пути, В сердечной смуте.

До сущности протекших дней, До их причины, До оснований, до корней, До сердцевины.

Всё время схватывая нить Судеб, событий, Жить, думать, чувствовать, любить, Свершать открытья.

О, если бы я только мог Хотя отчасти, Я написал бы восемь строк О свойствах страсти.

О беззаконьях, о грехах, Бегах, погонях, Нечаянностях впопыхах, Локтях, ладонях.

Я вывел бы ее закон, Ее начало, И повторял ее имен Инициалы.

Я б разбивал стихи, как сад. Всей дрожью жилок Цвели бы липы в них подряд, Гуськом, в затылок.

В стихи б я внес дыханье роз, Дыханье мяты, Луга, осоку, сенокос, Грозы раскаты.

Так некогда Шопен вложил Живое чудо Фольварков, парков, рощ, могил В свои этюды.

Достигнутого торжества Игра и мука - Натянутая тетива Тугого лука.

По дому бродит привиденье. Весь день шаги над головой. На чердаке мелькают тени. По дому бродит домовой.

Везде болтается некстати, Мешается во все дела, В халате крадется к кровати, Срывает скатерть со стола.

Ног у порога не обтерши, Вбегает в вихре сквозняка И с занавеской, как с танцоршей, Взвивается до потолка.

Кто этот баловник-невежа И этот призрак и двойник? Да это наш жилец приезжий, Наш летний дачник-отпускник.

На весь его недолгий роздых Мы целый дом ему сдаем. Июль с грозой, июльский воздух Снял комнаты у нас внаем.

Июль, таскающий в одёже Пух одуванчиков, лопух, Июль, домой сквозь окна вхожий, Всё громко говорящий вслух.

Степной нечесаный растрепа, Пропахший липой и травой, Ботвой и запахом укропа, Июльский воздух луговой.

Идет без проволочек И тает ночь, пока Над спящим миром летчик Уходит в облака.

Он потонул в тумане, Исчез в его струе, Став крестиком на ткани И меткой на белье.

Под ним ночные бары, Чужие города, Казармы, кочегары, Вокзалы, поезда.

Всем корпусом на тучу Ложится тень крыла. Блуждают, сбившись в кучу, Небесные тела.

И страшным, страшным креном К другим каким-нибудь Неведомым вселенным Повернут Млечный путь.

В пространствах беспредельных Горят материки. В подвалах и котельных Не спят истопники.

В Париже из-под крыши Венера или Марс Глядят, какой в афише Объявлен новый фарс.

Кому-нибудь не спится В прекрасном далеке На крытом черепицей Старинном чердаке.

Он смотрит на планету, Как будто небосвод Относится к предмету Его ночных забот.

Не спи, не спи, работай, Не прерывай труда, Не спи, борись с дремотой, Как летчик, как звезда.

Не спи, не спи, художник, Не предавайся сну. Ты вечности заложник У времени в плену.

Снег идет, снег идет. К белым звездочкам в буране Тянутся цветы герани За оконный переплет.

Снег идет, и всё в смятеньи, Всё пускается в полет, - Черной лестницы ступени, Перекрестка поворот.

Снег идет, снег идет, Словно падают не хлопья, А в заплатанном салопе Сходит наземь небосвод.

Словно с видом чудака, С верхней лестничной площадки, Крадучись, играя в прятки, Сходит небо с чердака.

Потому что жизнь не ждет. Не оглянешься — и святки. Только промежуток краткий, Смотришь, там и новый год.

Снег идет, густой-густой. В ногу с ним, стопами теми, В том же темпе, с ленью той Или с той же быстротой,

Может быть, проходит время? Может быть, за годом год Следуют, как снег идет, Или как слова в поэме?

Снег идет, снег идет, Снег идет, и всё в смятеньи: Убеленный пешеход, Удивленные растенья, Перекрестка поворот.

Я пропал, как зверь в загоне. Где-то люди, воля, свет, А за мною шум погони, Мне наружу ходу нет.

Темный лес и берег пруда, Ели сваленной бревно. Путь отрезан отовсюду. Будь что будет, все равно.

Что же сделал я за пакость, Я убийца и злодей? Я весь мир заставил плакать Над красой земли моей.

Но и так, почти у гроба, Верю я, придет пора — Силу подлости и злобы Одолеет дух добра.