Poetry Land

Всё было до меня: десятилетья того, что счастьем называем мы. Цвели деревья, вырастали дети, чередовались степи и холмы, за ветровым стеклом рождались зори очередного праздничного дня, — был ветер, берег, дуб у лукоморья, пир у друзей, — все это без меня. Моря и реки шли тебе навстречу, ручной жар-птицей в руки жизнь плыла… А я плутала далеко-далече, а я тогда и ни к чему была. Ты без меня сквозь годы пробивался, запутывался и сплеча рубил, старался, добивался, любовался, отпировал, отплакал, отлюбил… Ты отдал все, что мог, любимой ради, а я? — всего глоток воды на дне, сто скудных грамм в блокадном Ленинграде. Завидуйте, все любящие, мне!

Котенок был некрасив и худ, сумбурной пестрой раскраски. Но в нашем семействе обрел уют, избыток еды и ласки. И хотя у котенка вместо хвоста нечто вроде обрубка было, котенок был — сама доброта, простодушный, веселый, милый… Увы! Он казался мне так нелеп, по — кроличьи куцый, прыткий… Мне только что минуло восемь лет, и я обожала открытки. Я решила: кто — нибудь подберет, другой хозяин найдется, я в траву посадила у чьих — то ворот маленького уродца. Он воспринял предательство как игру: проводил доверчивым взглядом и помчался восторженно по двору, забавно брыкая задом. Повторяю — он был некрасив и тощ, его я жалела мало. Но к ночи начал накрапывать дождь, в небе загромыхало… Я не хотела ни спать, ни есть — мерещился мне котенок, голодный, продрогший, промокший весь среди дождливых потемок. Никто из домашних не мог понять причины горя такого… Меня утешали отец и мать: — Отыщем… возьмем другого…- Другой был с большим пушистым хвостом, образец красоты и силы. Он был хорошим, добрым котом, но я его не любила…

Надо верными оставаться, до могилы любовь неся, надо вовремя расставаться, если верными быть нельзя.

Пусть вовек такого не будет, но кто знает, что суждено? Так не будет, но все мы люди… Все равно — запомни одно:

я не буду тобою брошена, лгать не станешь мне, как врагу мы расстанемся как положено, — я сама тебе помогу.

Я поняла — Ты не хотел мне зла, ты даже был предельно честен где-то, ты просто оказался из числа людей, не выходящих из бюджета. Не обижайся, Я ведь не в укор, ты и такой мне бесконечно дорог. Хорош ли, нет ли — это сущий вздор. Любить так уж любить — без оговорок. Я стала невеселая. Прости. Пускай тебя раскаяние не гложет. Сама себя попробую спасти, никто другой меня спасти не сможет. Забудь меня. Из памяти сотри. Была — и нет, и крест поставь на этом. А раны заживают изнутри. А я еще поеду к морю летом. Я буду слушать, как идет волна, Как в грохот шум ее перерастает, как, отступая, шелестит она, как будто книгу вечности листает. Не помни лихом, не сочти виной, что я когда-то в жизнь твою вторгалась, и не печалься — все мое — со мной. И не сочувствуй — я не торговалась.

Много нынче в памяти потухло, а живет безделица, пустяк: девочкой потерянная кукла на железных скрещенных путях.

Над платформой пар от паровозов низко плыл, в равнину уходя… Теплый дождь шушукался в березах, но никто не замечал дождя.

Эшелоны шли тогда к востоку, молча шли, без света и воды, полные внезапной и жестокой, горькой человеческой беды.

Девочка кричала и просила и рвалась из материнских рук, — показалась ей такой красивой и желанной эта кукла вдруг.

Но никто не подал ей игрушки, и толпа, к посадке торопясь, куклу затоптала у теплушки в жидкую струящуюся грязь.

Маленькая смерти не поверит, и разлуки не поймет она… Так хоть этой крохотной потерей дотянулась до нее война.

Некуда от странной мысли деться: это не игрушка, не пустяк, — это, может быть, обломок детства на железных скрещенных путях.

Не отрекаются любя. Ведь жизнь кончается не завтра. Я перестану ждать тебя, а ты придешь совсем внезапно. А ты придешь, когда темно, когда в стекло ударит вьюга, когда припомнишь, как давно не согревали мы друг друга. И так захочешь теплоты, не полюбившейся когда-то, что переждать не сможешь ты трех человек у автомата. И будет, как назло, ползти трамвай, метро, не знаю что там. И вьюга заметет пути на дальних подступах к воротам… А в доме будет грусть и тишь, хрип счетчика и шорох книжки, когда ты в двери постучишь, взбежав наверх без передышки. За это можно все отдать, и до того я в это верю, что трудно мне тебя не ждать, весь день не отходя от двери.

Я стою у открытой двери, я прощаюсь, я ухожу. Ни во что уже не поверю, — всё равно напиши, прошу! Чтоб не мучиться поздней жалостью, от которой спасенья нет, напиши мне письмо, пожалуйста, вперёд на тысячу лет. Не на будущее, так за прошлое, за упокой души, напиши обо мне хорошее. Я уже умерла. Напиши!

А знаешь, всё ещё будет! Южный ветер еще подует, и весну еще наколдует, и память перелистает, и встретиться нас заставит, и еще меня на рассвете губы твои разбудят. Понимаешь, все еще будет! В сто концов убегают рельсы, самолеты уходят в рейсы, корабли снимаются с якоря… Если б помнили это люди, чаще думали бы о чуде, реже бы люди плакали. Счастье — что онo? Та же птица: упустишь — и не поймаешь. А в клетке ему томиться тоже ведь не годиться, трудно с ним, понимаешь? Я его не запру безжалостно, крыльев не искалечу. Улетаешь? Лети, пожалуйста… Знаешь, как отпразднуем Встречу!

Улыбаюсь, а сердце плачет в одинокие вечера. Я люблю тебя. Это значит —

я желаю тебе добра. Это значит, моя отрада, слов не надо и встреч не надо, и не надо моей печали,

и не надо моей тревоги, и не надо, чтобы в дороге мы рассветы с тобой встречали. Вот и старость вдали маячит,

и о многом забыть пора… Я люблю тебя. Это значит — я желаю тебе добра.

Значит, как мне тебя покинуть, как мне память из сердца вынуть, как не греть твоих рук озябших, непосильную ношу взявших?

Кто же скажет, моя отрада, что нам надо, а что не надо, посоветует, как же быть?

Нам никто об этом не скажет, и никто пути не укажет, и никто узла не развяжет… Кто сказал, что легко любить?

Знаешь ли ты, что такое горе, когда тугою петлей на горле? Когда на сердце глыбою в тонну, когда нельзя ни слезы, ни стона?

Чтоб никто не увидел, избави боже, покрасневших глаз, потускневшей кожи, чтоб никто не заметил, как я устала, какая больная, старая стала…

Знаешь ли Ты, что такое горе? Его переплыть — всё равно что море, его перейти — всё равно что пустыню, а о нём говорят словами пустыми,

говорят: «Вы знаете, он её бросил…» А я без Тебя как лодка без вёсел, как птица без крыльев, как растенье без корня… Знаешь ли Ты, что такое горе?

Я Тебе не всё ещё рассказала, — знаешь, как я хожу по вокзалам? Как расписания изучаю? Как поезда по ночам встречаю?

Как на каждом почтамте молю я чуда: хоть строки, хоть слова оттуда…. оттуда….

Так было, так будет в любом испытанье: кончаются силы, в глазах потемнело, уже исступленье, смятенье, метанье, свинцовою тяжестью смятое тело. Уже задыхается сердце слепое, колотится бешено и бестолково и вырваться хочет ценою любою, и нету опасней мгновенья такого. Бороться так трудно, а сдаться так просто, упасть и молчать, без движения лежа… Они ж не бездонны — запасы упорства… Но дальше-то, дальше-то, дальше-то что же? Как долго мои испытания длятся, уже непосильно борение это… Но если мне сдаться, так с жизнью расстаться, и рада бы выбрать, да выбора нету! Считаю не на километры — на метры, считаю уже не на дни — на минуты… И вдруг полегчало! Сперва неприметно. Но сразу в глазах посветлело как будто! Уже не похожее на трепыханье упругое чувствую сердцебиенье… И, значит, спасенье — второе дыханье. Второе дыханье. Второе рожденье!

Мне говорят: нету такой любви. Мне говорят: как все, так и ты живи! Больно многого хочешь, нету людей таких. Зря ты только морочишь и себя и других! Говорят: зря грустишь, зря не ешь и не спишь, не глупи! Всё равно ведь уступишь, так уж лучше сейчас уступи! …А она есть. Есть. Есть. А она — здесь, здесь, здесь, в сердце моём тёплым живёт птенцом, в жилах моих жгучим течёт свинцом. Это она — светом в моих глазах, это она — солью в моих слезах, зренье, слух мой, грозная сила моя, солнце моё, горы мои, моря! От забвенья — защита, от лжи и неверья — броня… Если её не будет, не будет меня! …А мне говорят: нету такой любви. Мне говорят: как все, так и ты живи! А я никому души не дам потушить. А я и живу, как все когда-нибудь будут жить!

Сто часов счастья… Разве этого мало? Я его, как песок золотой, намывала, собирала любовно, неутомимо, по крупице, по капле, по искре, по блестке, создавала его из тумана и дыма, принимала в подарок от каждой звезды и березки… Сколько дней проводила за счастьем в погоне на продрогшем перроне, в гремящем вагоне, в час отлета его настигала на аэродроме, обнимала его, согревала в нетопленном доме. Ворожила над ним, колдовала… Случалось, бывало, что из горького горя я счастье свое добывала. Это зря говорится, что надо счастливой родиться. Нужно только, чтоб сердце не стыдилось над счастьем трудиться, чтобы не было сердце лениво, спесиво, чтоб за малую малость оно говорило «спасибо». Сто часов счастья, чистейшего, без обмана. Сто часов счастья! Разве этого мало?