Poetry Land

Когда из темной бездны жизни Мой гордый дух летел, прозрев, Звучал на похоронной тризне Печально-сладостный напев.

И в звуках этого напева, На мраморный склоняясь гроб, Лобзали горестные девы Мои уста и бледный лоб.

И я из светлого эфира, Припомнив радости свои, Опять вернулся в грани мира На зов тоскующей любви.

И я раскинулся цветами, Прозрачным блеском звонких струй, Чтоб ароматными устами Земным вернуть их поцелуй.

Я конквистадор в панцыре железном, Я весело преследую звезду, Я прохожу по пропастям и безднам И отдыхаю в радостном саду.

Как смутно в небе диком и беззвездном! Растет туман… но я молчу и жду И верю, я любовь свою найду… Я конквистадор в панцыре железном.

И если нет полдневных слов звездам, Тогда я сам мечту свою создам И песней битв любовно зачарую.

Я пропастям и бурям вечный брат, Но я вплету в воинственный наряд Звезду долин, лилею голубую.

Так долго лгала мне за картою карта, Что я уж не мог опьяниться вином. Холодные звёзды тревожного марта Бледнели одна за другой за окном.

В холодном безумьи, в тревожном азарте Я чувствовал, будто игра эта — сон. «Весь банк — закричал — покрываю я в карте!» И карта убита, и я побеждён.

Я вышел на воздух. Рассветные тени Бродили так нежно по нежным снегам. Не помню я сам, как я пал на колени, Мой крест золотой прижимая к губам.

— Стать вольным и чистым, как звёздное небо, Твой посох принять, о, Сестра Нищета, Бродить по дорогам, выпрашивать хлеба, Людей заклиная святыней креста! —

Мгновенье… и в зале весёлой и шумной Все стихли и встали испуганно с мест, Когда я вошёл, воспалённый, безумный, И молча на карту поставил мой крест.

Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка, Не проси об этом счастье, отравляющем миры, Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка, Что такое тёмный ужас начинателя игры!

Тот, кто взял её однажды в повелительные руки, У того исчез навеки безмятежный свет очей, Сколько боли лучезарной, сколько полуночной муки Скрыто в музыке весёлой, как полуденный ручей!

Надо вечно петь и плакать этим струнам, звонким струнам, Вечно должен биться, виться обезумевший смычок, И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном, И когда пылает запад и когда горит восток.

Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервётся пенье, И уж ты не сможешь крикнуть, шевельнуться и вздохнуть, — Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленьи В горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь.

Ты поймёшь тогда, как злобно насмеялось всё, что пело, В очи глянет запоздалый, но властительный испуг. И тоскливый смертный холод обовьёт, как тканью, тело, И невеста зарыдает, и задумается друг.

Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ! Но я вижу — ты смеёшься, эти взоры — два луча. На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд, И руки особенно тонки, колени обняв. Послушай: далеко, далеко, на озере Чад Изысканный бродит жираф.

Ему грациозная стройность и нега дана, И шкуру его украшает волшебный узор, С которым равняться осмелится только луна, Дробясь и качаясь на влаге широких озер.

Вдали он подобен цветным парусам корабля, И бег его плавен, как радостный птичий полет. Я знаю, что много чудесного видит земля, Когда на закате он прячется в мраморный грот.

Я знаю веселые сказки таинственных стран Про черную деву, про страсть молодого вождя, Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман, Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.

И как я тебе расскажу про тропический сад, Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав… — Ты плачешь? Послушай… далеко, на озере Чад Изысканный бродит жираф.

Юный маг в пурпуровом хитоне Говорил нездешние слова, Перед ней, царицей беззаконий, Расточал рубины волшебства.

Аромат сжигаемых растений Открывал пространства без границ, Где носились сумрачные тени, То на рыб похожи, то на птиц.

Плакали невидимые струны, Огненные плавали столбы, Гордые военные трибуны Опускали взоры, как рабы.

А царица, тайное тревожа, Мировой играла крутизной, И ее атласистая кожа Опьяняла снежной белизной.

Отданный во власть ее причуде, Юный маг забыл про всё вокруг, Он смотрел на маленькие груди, На браслеты вытянутых рук.

Юный маг в пурпуровом хитоне Говорил, как мертвый, не дыша, Отдал всё царице беззаконий, Чем была жива его душа.

А когда на изумрудах Нила Месяц закачался и поблек, Бледная царица уронила Для него алеющий цветок.

Я долго шёл по коридорам, Кругом, как враг, таилась тишь. На пришлеца враждебным взором Смотрели статуи из ниш.

В угрюмом сне застыли вещи, Был странен серый полумрак, И точно маятник зловещий, Звучал мой одинокий шаг.

И там, где глубже сумрак хмурый, Мой взор горящий был смущён Едва заметною фигурой В тени столпившихся колонн.

Я подошёл, и вот мгновенный, Как зверь, в меня вцепился страх: Я встретил голову гиены На стройных девичьих плечах.

На острой морде кровь налипла, Глаза зияли пустотой, И мерзко крался шопот хриплый: «Ты сам пришёл сюда, ты мой!»

Мгновенья страшные бежали, И наплывала полумгла, И бледный ужас повторяли Бесчисленные зеркала.

На таинственном озере Чад Посреди вековых баобабов Вырезные фелуки стремят На заре величавых арабов. По лесистым его берегам И в горах, у зелёных подножий, Поклоняются страшным богам Девы-жрицы с эбеновой кожей.

Я была женой могучего вождя, Дочерью властительного Чада, Я одна во время зимнего дождя Совершала таинство обряда. Говорили — на сто миль вокруг Женщин не было меня светлее, Я браслетов не снимала с рук. И янтарь всегда висел на шее.

Белый воин был так строен, Губы красны, взор спокоен, Он был истинным вождём; И открылась в сердце дверца, А когда нам шепчет сердце, Мы не боремся, не ждём. Он сказал мне, что едва ли И во Франции видали Обольстительней меня, И как только день растает, Для двоих он оседлает Берберийского коня.

Муж мой гнался с верным луком, Пробегал лесные чащи, Перепрыгивал овраги, Плыл по сумрачным озёрам И достался смертным мукам; Видел только день палящий Труп свирепого бродяги, Труп покрытого позором.

А на быстром и сильном верблюде, Утопая в ласкающей груде Шкур звериных и шёлковых тканей, Уносилась я птицей на север, Я ломала мой редкостный веер, Упиваясь восторгом заране. Раздвигала я гибкие складки У моей разноцветной палатки И, смеясь, наклонялась в оконце, Я смотрела, как прыгает солнце В голубых глазах европейца.

А теперь, как мёртвая смоковница, У которой листья облетели, Я ненужно-скучная любовница, Словно вещь, я брошена в Марселе. Чтоб питаться жалкими отбросами, Чтобы жить, вечернею порою Я пляшу пред пьяными матросами, И они, смеясь, владеют мною. Робкий ум мой обессилен бедами, Взор мой с каждым часом угасает… Умереть? Но там, в полях неведомых, Там мой муж, он ждёт и не прощает.

Я счастье разбил с торжеством святотатца, И нет ни тоски, ни укора, Но каждою ночью так ясно мне снятся Большие, ночные озёра.

На траурно-чёрных волнах ненюфары, Как думы мои, молчаливы, И будят забытые, грустные чары Серебряно-белые ивы.

Луна освещает изгибы дороги, И видит пустынное поле, Как я задыхаюсь в тяжёлой тревоге И пальцы ломаю до боли.

Я вспомню, и что-то должно появиться, Как в сумрачной драме развязка: Печальная девушка, белая птица Иль странная, нежная сказка.

И новое солнце заблещет в тумане, И будут стрекозами тени, И гордые лебеди древних сказаний На белые выйдут ступени.

Но мне не припомнить. Я, слабый, бескрылый, Смотрю на ночные озёра И слышу, как волны лепечут без силы Слова рокового укора.

Проснусь, и как прежде уверены губы, Далёко и чуждо ночное, И так по-земному прекрасны и грубы Минуты труда и покоя.

На руке моей перчатка, И её я не сниму, Под перчаткою загадка, О которой вспомнить сладко И которая уводит мысль во тьму.

На руке прикосновенье Тонких пальцев милых рук, И как слух мой помнит пенье, Так хранит их впечатленье Эластичная перчатка, верный друг.

Есть у каждого загадка, Уводящая во тьму, У меня — моя перчатка, И о ней мне вспомнить сладко, И её до новой встречи не сниму.

Углубясь в неведомые горы, Заблудился старый конквистадор, В дымном небе плавали кондоры, Нависали снежные громады.

Восемь дней скитался он без пищи, Конь издох, но под большим уступом Он нашел уютное жилище, Чтоб не разлучаться с милым трупом.

Там он жил в тени сухих смоковниц Песни пел о солнечной Кастилье, Вспоминал сраженья и любовниц, Видел то пищали, то мантильи.

Как всегда, был дерзок и спокоен И не знал ни ужаса, ни злости, Смерть пришла, и предложил ей воин Поиграть в изломанные кости.

Меня терзает злой недуг, Я вся во власти яда жизни, И стыдно мне моих подруг В моей сверкающей отчизне.

При свете пламенных зарниц Дрожат под плетью наслаждений Толпы людей, зверей и птиц, И насекомых, и растений.

Их отвратительным теплом И я согретая невольно, Несусь в пространстве голубом, Твердя старинное «довольно».

Светила смотрят всё мрачней, Но час тоски моей недолог, И скоро в бездну мир червей Помчит ослабленный осколок.

Комет бегущих душный чад Убьёт остатки атмосферы, И диким рёвом зарычат Пустыни, горы и пещеры.

И ляжет жизнь в моей пыли, Пьяна от сока смертных гроздий, Сгниют и примут вид земли Повсюду брошенные кости.

И снова будет торжество, И снова буду я единой, Необозримые равнины, И на равнинах никого.

I

На полярных морях и на южных, По изгибам зелёных зыбей, Меж базальтовых скал и жемчужных Шелестят паруса кораблей.

Быстрокрылых ведут капитаны, Открыватели новых земель, Для кого не страшны ураганы, Кто изведал мальстрёмы и мель,

Чья не пылью затерянных хартий, — Солью моря пропитана грудь, Кто иглой на разорванной карте Отмечает свой дерзостный путь

И, взойдя на трепещущий мостик, Вспоминает покинутый порт, Отряхая ударами трости Клочья пены с высоких ботфорт,

Или, бунт на борту обнаружив, Из-за пояса рвёт пистолет, Так что сыпется золото с кружев, С розоватых брабантских манжет.

Пусть безумствует море и хлещет, Гребни волн поднялись в небеса, Ни один пред грозой не трепещет, Ни один не свернёт паруса.

Разве трусам даны эти руки, Этот острый, уверенный взгляд Что умеет на вражьи фелуки Неожиданно бросить фрегат,

Меткой пулей, острогой железной Настигать исполинских китов И приметить в ночи многозвездной Охранительный свет маяков?

II

Вы все, паладины Зелёного Храма, Над пасмурным морем следившие румб, Гонзальво и Кук, Лаперуз и де-Гама, Мечтатель и царь, генуэзец Колумб!

Ганнон Карфагенянин, князь Сенегамбий, Синдбад-Мореход и могучий Улисс, О ваших победах гремят в дифирамбе Седые валы, набегая на мыс!

А вы, королевские псы, флибустьеры, Хранившие золото в тёмном порту, Скитальцы арабы, искатели веры И первые люди на первом плоту!

И все, кто дерзает, кто хочет, кто ищет, Кому опостылели страны отцов, Кто дерзко хохочет, насмешливо свищет, Внимая заветам седых мудрецов!

Как странно, как сладко входить в ваши грёзы, Заветные ваши шептать имена, И вдруг догадаться, какие наркозы Когда-то рождала для вас глубина!

И кажется — в мире, как прежде, есть страны, Куда не ступала людская нога, Где в солнечных рощах живут великаны И светят в прозрачной воде жемчуга.

С деревьев стекают душистые смолы, Узорные листья лепечут: «Скорей, Здесь реют червонного золота пчёлы, Здесь розы краснее, чем пурпур царей!»

И карлики с птицами спорят за гнёзда, И нежен у девушек профиль лица… Как будто не все пересчитаны звёзды, Как будто наш мир не открыт до конца!

III

Только глянет сквозь утёсы Королевский старый форт, Как весёлые матросы Поспешат в знакомый порт.

Там, хватив в таверне сидру, Речь ведет болтливый дед, Что сразить морскую гидру Может чёрный арбалет.

Темнокожие мулатки И гадают, и поют, И несётся запах сладкий От готовящихся блюд.

А в заплёванных тавернах От заката до утра Мечут ряд колод неверных Завитые шулера.

Хорошо по докам порта И слоняться, и лежать, И с солдатами из форта Ночью драки затевать.

Иль у знатных иностранок Дерзко выклянчить два су, Продавать им обезьянок С медным обручем в носу.

А потом бледнеть от злости Амулет зажать в полу, Всё проигрывая в кости На затоптанном полу.

Но смолкает зов дурмана, Пьяных слов бессвязный лёт, Только рупор капитана Их к отплытью призовёт.

IV

Но в мире есть иные области, Луной мучительной томимы. Для высшей силы, высшей доблести Они навек недостижимы.

Там волны с блесками и всплесками Непрекращаемого танца, И там летит скачками резкими Корабль Летучего Голландца.

Ни риф, ни мель ему не встретятся, Но, знак печали и несчастий, Огни святого Эльма светятся, Усеяв борт его и снасти.

Сам капитан, скользя над бездною, За шляпу держится рукою, Окровавленной, но железною, В штурвал вцепляется — другою.

Как смерть, бледны его товарищи, У всех одна и та же дума. Так смотрят трупы на пожарище, Невыразимо и угрюмо.

И если в час прозрачный, утренний Пловцы в морях его встречали, Их вечно мучил голос внутренний Слепым предвестием печали.

Ватаге буйной и воинственной Так много сложено историй, Но всех страшней и всех таинственней Для смелых пенителей моря —

О том, что где-то есть окраина — Туда, за тропик Козерога! — Где капитана с ликом Каина Легла ужасная дорога.

Утро девушки

Сон меня сегодня не разнежил, Я проснулась рано поутру И пошла, вдыхая воздух свежий, Посмотреть ручного кенгуру.

Он срывал пучки смолистых игол, Глупый, для чего-то их жевал, И смешно, смешно ко мне запрыгал, И ещё смешнее закричал.

У него так неуклюжи ласки Но и я люблю ласкать его, Чтоб его коричневые глазки Мигом осветило торжество.

А потом, охвачена истомой, Я мечтать уселась на скамью; Что ж нейдёт он, дальний, незнакомый, Тот один, которого люблю!

Мысли так отчётливо ложатся, Словно тени листьев поутру. Я хочу к кому-нибудь ласкаться, Как ко мне ласкался кенгуру.

Он идёт путём жемчужным По садам береговым, Люди заняты ненужным, Люди заняты земным.

«Здравствуй, пастырь! Рыбарь, здравствуй! Вас зову я навсегда, Чтоб блюсти иную паству И иные невода.

«Лучше ль рыбы или овцы Человеческой души? Вы, небесные торговцы, Не считайте барыши!

Ведь не домик в Галилее Вам награда за труды, — Светлый рай, что розовее Самой розовой звезды.

Солнце близится к притину, Слышно веянье конца, Но отрадно будет Сыну В Доме Нежного Отца».

Не томит, не мучит выбор, Что пленительней чудес?! И идут пастух и рыбарь За искателем небес.

1.

Нет дома подобного этому дому! В нём книги и ладан, цветы и молитвы! Но, видишь, отец, я томлюсь по иному, Пусть в мире есть слёзы, но в мире есть битвы.

На то ли, отец, я родился и вырос, Красивый, могучий и полный здоровья, Чтоб счастье побед заменил мне твой клирос И гул изумлённой толпы — славословья.

Я больше не мальчик, не верю обманам, Надменность и кротость — два взмаха кадила, И Пётр не унизится пред Иоанном, И лев перед агнцем, как в сне Даниила.

Позволь, да твоё приумножу богатство, Ты плачешь над грешным, а я негодую, Мечом укреплю я свободу и братство, Свирепых огнём научу поцелую.

Весь мир для меня открывается внове, И я буду князем во имя Господне… О счастье! О пенье бунтующей крови! Отец, отпусти меня… завтра… сегодня!..

2.

Как розов за портиком край небосклона! Как веселы в пламенном Тибре галеры! Пускай приведут мне танцовщиц Сидона И Тира, и Смирны… во имя Венеры.

Цветов и вина, дорогих благовоний… Я праздную день мой в весёлой столице! Но где же друзья мои, Цинна, Петроний?.. А, вот они, вот они, salve amici.

Идите скорей, ваше ложе готово, И розы прекрасны, как женские щёки; Вы помните верно отцовское слово, Я послан сюда был исправить пороки…

Но в мире, которым владеет превратность, Постигнув философов римских науку, Я вижу один лишь порок — неопрятность, Одну добродетель — изящную скуку.

Петроний, ты морщишься? Будь я повешен, Коль ты недоволен моим сиракузским! Ты, Цинна, смеёшься? Не правда ль, потешен Тот раб косоглазый и с черепом узким?

3.

Я падаль сволок к тростникам отдалённым И пойло для мулов поставил в их стойла; Хозяин, я голоден, будь благосклонным, Позволь, мне так хочется этого пойла.

За ригой есть куча лежалого сена, Быки не едят его, лошади тоже: Хозяин, твои я целую колена, Позволь из него приготовить мне ложе.

Усталость — работнику помощь плохая, И слепнут глаза от солёного пота, О, день, только день провести, отдыхая… Хозяин, не бей! Укажи, где работа.

Ах, в рощах отца моего апельсины, Как красное золото, полднем бездонным, Их рвут, их бросают в большие корзины Красивые девушки с пеньем влюблённым.

И с думой о сыне там бодрствует ночи Старик величавый с седой бородою, Он грустен… пойду и скажу ему: «Отче, Я грешен пред Господом и пред тобою».

4.

И в горечи сердце находит усладу: Вот сад, но к нему подойти я не смею, Я помню… мне было три года… по саду Я взапуски бегал с лисицей моею.

Я вырос! Мой опыт мне дорого стоит, Томили предчувствия, грызла потеря… Но целое море печали не смоет Из памяти этого первого зверя.

За садом возносятся гордые своды, Вот дом — это дедов моих пепелище, Он, кажется, вырос за долгие годы, Пока я блуждал, то распутник, то нищий.

Там празднество: звонко грохочет посуда, Дымятся тельцы и румянится тесто, Сестра моя вышла, с ней девушка-чудо, Вся в белом и с розами, словно невеста.

За ними отец… Что скажу, что отвечу, Иль снова блуждать мне без мысли и цели? Узнал… догадался… идёт мне навстречу… И праздник, и эта невеста… не мне ли?!

О, что за скучная забота Пусканье мыльных пузырей! Ну, так и кажется, что кто-то Нам карты сдал без козырей.

В них лучезарное горенье, А в нас тяжелая тоска — Нам без надежды, без волненья Проигрывать наверняка.

О нет! Из всех возможных счастий Мы выбираем лишь одно, Лишь то, что синим углем страсти Нас опалить осуждено.

Надменный, как юноша, лирик Вошёл, не стучася, в мой дом И просто заметил, что в мире Я должен грустить лишь о нём.

С капризной ужимкой захлопнул Открытую книгу мою, Туфлёй лакированной топнул, Едва проронив: не люблю.

Как смел он так пахнуть духами! Так дерзко перстнями играть! Как смел он засыпать цветами Мой письменный стол и кровать!

Я из дому вышел со злостью, Но он увязался за мной, Стучит изумительной тростью По звонким камням мостовой.

И стал я с тех пор сумасшедшим, Не смею вернуться в свой дом И всё говорю о пришедшем Бесстыдным его языком.

Я знаю женщину: молчанье, Усталость горькая от слов, Живет в таинственном мерцанье Ее расширенных зрачков.

Ее душа открыта жадно Лишь медной музыке стиха, Пред жизнью, дольней и отрадной Высокомерна и глуха.

Неслышный и неторопливый, Так странно плавен шаг ее, Назвать нельзя ее красивой, Но в ней все счастие мое.

Когда я жажду своеволий И смел и горд — я к ней иду Учиться мудрой сладкой боли В ее истоме и бреду.

Она светла в часы томлений И держит молнии в руке, И четки сны ее, как тени На райском огненном песке.

М. М. Чичагову.

Как собака на цепи тяжёлой, Тявкает за лесом пулемёт, И жужжат шрапнели, словно пчёлы, Собирая ярко-красный мёд.

А «ура» вдали, как будто пенье Трудный день окончивших жнецов. Скажешь: это — мирное селенье В самый благостный из вечеров.

И воистину светло и свято Дело величавое войны, Серафимы, ясны и крылаты, За плечами воинов видны.

Тружеников, медленно идущих На полях, омоченных в крови, Подвиг сеющих и славу жнущих, Ныне, Господи, благослови.

Как у тех, что гнутся над сохою, Как у тех, что молят и скорбят, Их сердца горят перед Тобою, Восковыми свечками горят.

Но тому, о Господи, и силы И победы царский час даруй, Кто поверженному скажет: — Милый, Вот, прими мой братский поцелуй!

От дальних селений, Сквозь лес и овраги, На праздник мучений Собрались бродяги.

Палач приготовил Свой молот зловещий, И запаха крови Возжаждали клещи.

И пел конквистадор, Привязан у пальмы: «До области ада Изведали даль мы.

Вот странные воды, Где смертный не плавал, Где, Рыцарь Невзгоды, Скитается Дьявол.

А дальше не будет Ни моря, ни неба, Там служат Иуде Постыдные требы.

Но пелись баллады В вечерних тавернах, Что ждёт Эльдорадо Отважных и верных.

Под звуки органа Твердили аббаты, Что за морем страны Так дивно богаты.

И в сонных глубинах Мы видели город, Где алых рубинов Возносятся горы».

А пламя клубилось И ждал конквистадор, Чтоб в смерти открылось Ему Эльдорадо.

Есть так много жизней достойных, Но одна лишь достойна смерть, Лишь под пулями в рвах спокойных Веришь в знамя Господне, твердь.

И за это знаешь так ясно, Что в единственный, строгий час, В час, когда, словно облак красный, Милый день уплывёт из глаз,

Свод небесный будет раздвинут Пред душою, и душу ту Белоснежные кони ринут В ослепительную высоту.

Там Начальник в ярком доспехе, В грозном шлеме звёздных лучей, И к старинной, бранной потехе Огнекрылых зов трубачей.

Но и здесь на земле не хуже Та же смерть — ясна и проста: Здесь товарищ над павшим тужит И целует его в уста.

Здесь священник в рясе дырявой Умилённо поёт псалом, Здесь играют марш величавый Над едва заметным холмом.

Я ребенком любил большие, Медом пахнущие луга, Перелески, травы сухие И меж трав бычачьи рога.

Каждый пыльный куст придорожный Мне кричал: «Я шучу с тобой, Обойди меня осторожно И узнаешь, кто я такой!»

Только дикий ветер осенний, Прошумев, прекращал игру, — Сердце билось еще блаженней, И я верил, что я умру

Не один — с моими друзьями С мать-и-мачехой, с лопухом, И за дальними небесами Догадаюсь вдруг обо всем.

Я за то и люблю затеи Грозовых военных забав, Что людская кровь не святее Изумрудного сока трав.

Вздрагивает огонёк лампадки, В полутёмной детской тихо, жутко, В кружевной и розовой кроватке Притаилась робкая малютка.

Что там? Будто кашель домового? Там живёт он, маленький и лысый… Горе! Из-за шкафа платяного Медленно выходит злая крыса.

В красноватом отблеске лампадки, Поводя колючими усами, Смотрит, есть ли девочка в кроватке, Девочка с огромными глазами.

— Мама, мама! — Но у мамы гости, В кухне хохот няни Василисы, И горят от радости и злости, Словно уголёчки, глазки крысы.

Страшно ждать, но встать ещё страшнее. Где он, где он, ангел светлокрылый? — Милый ангел, приходи скорее, Защити от крысы и помилуй!

Ты не могла иль не хотела Мою почувствовать истому, Свое дурманящее тело И сердце бережешь другому.

Зато, когда перед бедою Я обессилю, стиснув зубы, Ты не придешь смочить водою Мои запекшиеся губы.

В часы последнего усилья, Когда и ангелы заплещут, Твои сияющие крылья Передо мной не затрепещут.

И ввстречу радостной победе Мое ликующее знамя Ты не поднимешь в реве меди Своими нежными руками.

И ты меня забудешь скоро, И я не стану думать, вольный, О милой девочке, с которой Мне было нестерпимо больно.

В том лесу белесоватые стволы Выступали неожиданно из мглы.

Из земли за корнем корень выходил, Точно руки обитателей могил.

Под покровом ярко-огненной листвы Великаны жили, карлики и львы,

И следы в песке видали рыбаки Шестипалой человеческой руки.

Никогда сюда тропа не завела Пэра Франции иль Круглого Стола,

И разбойник не гнездился здесь в кустах, И пещерки не выкапывал монах -

Только раз отсюда в вечер грозовой Вышла женщина с кошачьей головой,

Но в короне из литого серебра, И вздыхала и стонала до утра,

И скончалась тихой смертью на заре, Перед тем как дал причастье ей кюре.

Это было, это было в те года, От которых не осталось и следа.

Это было, это было в той стране, О которой не загрезишь и во сне.

Я придумал это, глядя на твои Косы - кольца огневеющей змеи,

На твои зеленоватые глаза, Как персидская больная бирюза.

Может быть, тот лес - душа твоя, Может быть, тот лес - любовь моя,

Или, может быть, когда умрем, Мы в тот лес направимся вдвоем.

В оный день, когда над миром новым Бог склонял лицо свое, тогда Солнце останавливали словом, Словом разрушали города.

И орел не взмахивал крылами, Звезды жались в ужасе к луне, Если, точно розовое пламя, Слово проплывало в вышине.

А для низкой жизни были числа, Как домашний, подъяремный скот, Потому что все оттенки смысла Умное число передает.

Патриарх седой, себе под руку Покоривший и добро и зло, Не решаясь обратиться к звуку, Тростью на песке чертил число.

Но забыли мы, что осиянно Только слово средь земных тревог, И в Евангелии от Иоанна Сказано, что Слово это — Бог.

Мы ему поставили пределом Скудные пределы естества. И, как пчелы в улье опустелом, Дурно пахнут мертвые слова.

Прекрасно в нас влюбленное вино И добрый хлеб, что в печь для нас садится, И женщина, которою дано, Сперва измучившись, нам насладиться.

Но что нам делать с розовой зарей Над холодеющими небесами, Где тишина и неземной покой, Что делать нам с бессмертными стихами?

Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать. Мгновение бежит неудержимо, И мы ломаем руки, но опять Осуждены идти всё мимо, мимо.

Как мальчик, игры позабыв свои, Следит порой за девичьим купаньем И, ничего не зная о любви, Все ж мучится таинственным желаньем;

Как некогда в разросшихся хвощах Ревела от сознания бессилья Тварь скользкая, почуя на плечах Еще не появившиеся крылья;

Так век за веком — скоро ли, Господь? — Под скальпелем природы и искусства Кричит наш дух, изнемогает плоть, Рождая орган для шестого чувства.

Шел я по улице незнакомой И вдруг услышал вороний грай, И звоны лютни, и дальние громы, Передо мною летел трамвай.

Как я вскочил на его подножку, Было загадкою для меня, В воздухе огненную дорожку Он оставлял и при свете дня.

Мчался он бурей темной, крылатой, Он заблудился в бездне времен… Остановите, вагоновожатый, Остановите сейчас вагон.

Поздно. Уж мы обогнули стену, Мы проскочили сквозь рощу пальм, Через Неву, через Нил и Сену Мы прогремели по трем мостам.

И, промелькнув у оконной рамы, Бросил нам вслед пытливый взгляд Нищий старик, — конечно тот самый, Что умер в Бейруте год назад.

Где я? Так томно и так тревожно Сердце мое стучит в ответ: Видишь вокзал, на котором можно В Индию Духа купить билет.

Вывеска… кровью налитые буквы Гласят — зеленная, — знаю, тут Вместо капусты и вместо брюквы Мертвые головы продают.

В красной рубашке, с лицом как вымя, Голову срезал палач и мне, Она лежала вместе с другими Здесь в ящике скользком, на самом дне.

А в переулке забор дощатый, Дом в три окна и серый газон… Остановите, вагоновожатый, Остановите сейчас вагон.

Машенька, ты здесь жила и пела, Мне, жениху ковер ткала, Где же теперь твой голос и тело, Может ли быть, что ты умерла!

Как ты стонала в своей светлице, Я же с напудренною косой Шел представляться Императрице, И не увиделся вновь с тобой.

Понял теперь я: наша свобода Только оттуда бьющий свет, Люди и тени стоят у входа В зоологический сад планет.

И сразу ветер знакомый и сладкий, И за мостом летит на меня Всадника длань в железной перчатке И два копыта его коня.

Верной твердынею православья Врезан Исакий в вышине, Там отслужу молебен о здравьи Машеньки и панихиду по мне.

И всё ж навеки сердце угрюмо, И трудно дышать, и больно жить… Машенька, я никогда не думал, Что можно так любить и грустить.

Только змеи сбрасывают кожи, Чтоб душа старела и росла. Мы, увы, со змеями не схожи, Мы меняем души, не тела.

Память, ты рукою великанши Жизнь ведешь, как под уздцы коня, Ты расскажешь мне о тех, что раньше В этом теле жили до меня.

Самый первый: некрасив и тонок, Полюбивший только сумрак рощ, Лист опавший, колдовской ребенок, Словом останавливавший дождь.

Дерево да рыжая собака — Вот кого он взял себе в друзья, Память, память, ты не сыщешь знака, Не уверишь мир, что то был я.

И второй… Любил он ветер с юга, В каждом шуме слышал звоны лир, Говорил, что жизнь — его подруга, Коврик под его ногами — мир.

Он совсем не нравится мне, это Он хотел стать богом и царем, Он повесил вывеску поэта Над дверьми в мой молчаливый дом.

Я люблю избранника свободы, Мореплавателя и стрелка, Ах, ему так звонко пели воды И завидовали облака.

Высока была его палатка, Мулы были резвы и сильны, Как вино, впивал он воздух сладкий Белому неведомой страны.

Память, ты слабее год от году, Тот ли это или кто другой Променял веселую свободу На священный долгожданный бой.

Знал он муки голода и жажды, Сон тревожный, бесконечный путь, Но святой Георгий тронул дважды Пулею не тронутую грудь.

Я — угрюмый и упрямый зодчий Храма, восстающего во мгле, Я возревновал о славе Отчей, Как на небесах, и на земле.

Сердце будет пламенем палимо Вплоть до дня, когда взойдут, ясны, Стены Нового Иерусалима На полях моей родной страны.

И тогда повеет ветер странный — И прольется с неба страшный свет, Это Млечный Путь расцвел нежданно Садом ослепительных планет.

Предо мной предстанет, мне неведом, Путник, скрыв лицо; но все пойму, Видя льва, стремящегося следом, И орла, летящего к нему.

Крикну я… но разве кто поможет, Чтоб моя душа не умерла? Только змеи сбрасывают кожи, Мы меняем души, не тела.

Эльга, Эльга! — звучало над полями, Где ломали друг другу крестцы С голубыми, свирепыми глазами И жилистыми руками молодцы.

Ольга, Ольга! — вопили древляне С волосами, желтыми, как мед, Выцарапывая в раскаленной бане Окровавленными ногтями ход.

И за дальними морями чужими Не уставала звенеть, То же звонкое вызванивая имя, Варяжская сталь в византийскую медь.

Все забыл я, что помнил ране Христианские имена, И твое лишь имя, Ольга, для моей гортани Слаще самого старого вина.

Год за годом всё неизбежней Запевают в крови века, Опьянен я тяжестью прежней Скандинавского костяка.

Древних ратей воин отсталый, К этой жизни затая вражду, Сумасшедших сводов Валгаллы, Славных битв и пиров я жду.

Вижу череп с брагой хмельною, Бычьи розовые хребты, И валькирией надо мною Ольга, Ольга, кружишь ты.