Poetry Land

Вам досталось много лестных слов И глаза и голос ваш хвалили, И что взгляд опаснее клинков, Тоже ведь наверно говорили.

Вряд ли вы когда-нибудь считали Сколько вам подарено сердец, Сколько их, влюблённых, как колец, Вы на острый пальчик нанизали.

Спору нет: вы очень хороши. Это и младенцу очевидно, Ну а то, что нет у вас души… Не волнуйтесь: этого не видно.

День Победы. И в огнях салюта Будто гром: - Запомните навек, Что в сраженьях каждую минуту, Да, буквально каждую минуту Погибало десять человек!

Как понять и как осмыслить это: Десять крепких, бодрых, молодых, Полных веры, радости и света И живых, отчаянно живых!

У любого где-то дом иль хата, Где-то сад, река, знакомый смех, Мать, жена... А если неженатый, То девчонка - лучшая из всех.

На восьми фронтах моей отчизны Уносил войны водоворот Каждую минуту десять жизней, Значит, каждый час уже шестьсот!..

И вот так четыре горьких года, День за днем - невероятный счет! Ради нашей чести и свободы Все сумел и одолел народ.

Мир пришел как дождь, как чудеса, Яркой синью душу опаля... В вешний вечер, в птичьи голоса, Облаков вздымая паруса, Как корабль плывет моя Земля.

И сейчас мне обратиться хочется К каждому, кто молод и горяч, Кто б ты ни был: летчик или врач. Педагог, студент или сверловщица...

Да, прекрасно думать о судьбе Очень яркой, честной и красивой. Но всегда ли мы к самим себе Подлинно строги и справедливы?

Ведь, кружась меж планов и идей, Мы нередко, честно говоря, Тратим время попросту зазря На десятки всяких мелочей.

На тряпье, на пустенькие книжки, На раздоры, где не прав никто, На танцульки, выпивки, страстишки, Господи, да мало ли на что!

И неплохо б каждому из нас, А ведь есть душа, наверно, в каждом, Вспомнить вдруг о чем-то очень важном, Самом нужном, может быть, сейчас.

И, сметя все мелкое, пустое, Скинув скуку, черствость или лень, Вспомнить вдруг о том, какой ценою Куплен был наш каждый мирный день!

И, судьбу замешивая круто, Чтоб любить, сражаться и мечтать, Чем была оплачена минута, Каждая-прекаждая минута, Смеем ли мы это забывать?!

И, шагая за высокой новью, Помните о том, что всякий час Вечно смотрят с верой и любовью Вслед вам те, кто жил во имя вас!

Если любовь уходит, какое найти решенье? Можно прибегнуть к доводам, спорить и убеждать, Можно пойти на просьбы и даже на униженья, Можно грозить расплатой, пробуя запугать.

Можно вспомнить былое, каждую светлую малость, И, с болью твердя, как горько в разлуке пройдут года, Поколебать на время, может быть, вызвать жалость И удержать на время. На время — не навсегда.

А можно, страха и боли даже не выдав взглядом, Сказать: — Я люблю. Подумай. Радости не ломай. — И если ответит отказом, не дрогнув, принять, как надо, Окна и двери — настежь! —Я не держу. Прощай!

Конечно, ужасно трудно, мучась, держаться твердо. И все-таки, чтоб себя же не презирать потом, Если любовь уходит — хоть вой, но останься гордым. Живи и будь человеком, а не ползи ужом!

Как мне тебе понравиться? Стать мрачным и непонятным? А может быть, вдруг прославиться Поступком невероятным?

Или вдруг стать мятежным, Порывистым и упрямым? А может быть, нежным-нежным И ласковым самым-самым…

А то вдруг лукаво-мглистым, Сплетающим ловко сети? Иль простодушно-чистым, Доверчивым, словно дети?

Иль стать искушенным в жизни, Солидным и мудрым очень, Так, словно бы между прочим Роняющим афоризмы?

Разгневать тебя мне, что ли, Поссорясь с тобой всерьез? Иль рассмешить до колик, До радостно-глупых слез?

Богатым прийти иль бедным, С подарками или без? Словом ли вдруг хвалебным Поднять тебя до небес?

Что делать? Куда направиться: К другу или врагу? Откуда решенье явится? Как мне тебе понравиться, Понять уже не могу!

А ты даже будто рада Терзать меня, как юнца. Но только любовь не надо Испытывать без конца.

Запомни мое пророчество: Когда-нибудь, как во сне, Страдая от одиночества, Ты снова придешь ко мне.

И, бросивши спесь красавицы, Скажешь: — Встречай, чудак! Я с сердцем не, а силах справиться. Ну, как мне тебе понравится? — А я улыбнусь: — Никак.

Как много тех, с кем можно лечь в постель, Как мало тех, с кем хочется проснуться… И утром, расставаясь улыбнуться, И помахать рукой, и улыбнуться, И целый день, волнуясь, ждать вестей.

Как много тех, с кем можно просто жить, Пить утром кофе, говорить и спорить… С кем можно ездить отдыхать на море, И, как положено — и в радости, и в горе Быть рядом… Но при этом не любить…

Как мало тех, с кем хочется мечтать! Смотреть, как облака роятся в небе, Писать слова любви на первом снеге, И думать лишь об этом человеке… И счастья большего не знать и не желать.

Как мало тех, с кем можно помолчать, Кто понимает с полуслова, с полувзгляда, Кому не жалко год за годом отдавать, И за кого ты сможешь, как награду, Любую боль, любую казнь принять…

Вот так и вьётся эта канитель — Легко встречаются, без боли расстаются… Все потому, что много тех, с кем можно лечь в постель. Все потому, что мало тех, с кем хочется проснуться.

Как много тех, с кем можно лечь в постель… Как мало тех, с кем хочется проснуться… И жизнь плетёт нас, словно канитель… Сдвигая, будто при гадании на блюдце.

Мы мечемся: — работа… быт… дела… Кто хочет слышать- всё же должен слушать… А на бегу- заметишь лишь тела… Остановитесь… чтоб увидеть душу.

Мы выбираем сердцем — по уму… Порой боимся на улыбку- улыбнуться, Но душу открываем лишь тому, С которым и захочется проснуться.

Как много тех, с кем можно говорить. Как мало тех, с кем трепетно молчание. Когда надежды тоненькая нить Меж нами, как простое понимание.

Как много тех, с кем можно горевать, Вопросами подогревать сомнения. Как мало тех, с кем можно узнавать Себя, как нашей жизни отражение.

Как много тех, с кем лучше бы молчать, Кому не проболтаться бы в печали. Как мало тех, кому мы доверять Могли бы то, что от себя скрывали.

С кем силы мы душевные найдем, Кому душой и сердцем слепо верим. Кого мы непременно позовем, Когда беда откроет наши двери.

Как мало их, с кем можно — не мудря. С кем мы печаль и радость пригубили. Возможно, только им благодаря Мы этот мир изменчивый любили.

Так уж устроено у людей, Хотите вы этого, не хотите ли, Но только родители любят детей Чуть больше, чем дети своих родителей.

Родителям это всегда, признаться, Обидно и странно. И всё же, и всё же Не надо тут, видимо, удивляться И обижаться не надо тоже.

Любовь ведь не лавр под кудрявой, кущей, И чувствует в жизни острее тот, Кто жертвует, действует, отдаёт, Короче: дающий, а не берущий.

Любя безгранично детей своих, Родители любят не только их, Но плюс ещё то, что в них было вложено: Нежность, заботы, труды свои, С невзгодами выигранные бои, Всего и назвать даже невозможно!

А дети, приняв отеческий труд И становясь усатыми «детками», Уже как должное всё берут И покровительственно зовут Родителей «стариками» и «предками».

Когда же их ласково пожурят, Напомнив про трудовое содружество, Дети родителям говорят: — Не надо, товарищи, грустных тирад! Жалоб поменьше, побольше мужества!

Да, так уж устроено у людей, Хотите вы этого, не хотите ли, Но только родители любят детей Чуть больше, чем дети своих родителей.

И всё же — не стоит детей корить. Ведь им не всегда щебетать на ветках. Когда-то и им малышей растить, Всё перечувствовать, пережить И побывать в «стариках» и «предках»!

— В чем смысл твоей жизни? — Меня спросили. — Где видишь ты счастье свое, скажи? — В сраженьях, — ответил я, — против гнили И в схватках, — добавил я, — против лжи!

По-моему, в каждом земном пороке, Пусть так или сяк, но таится ложь. Во всем, что бессовестно и жестоко, Она непременно блестит, как нож.

Ведь все, от чего человек терзается, Все подлости мира, как этажи, Всегда пренахальнейше возвышаются На общем фундаменте вечной лжи.

И в том я свое назначенье вижу, Чтоб биться с ней каждым своим стихом, Сражаясь с цинизма колючим льдом, С предательством, наглостью, черным злом, Со всем, что до ярости ненавижу!

Еще я хочу, чтоб моя строка Могла б, отверзая тупые уши, Стругать, как рубанком, сухие души До жизни, до крохотного ростка!

Есть люди, что, веря в пустой туман, Мечтают, чтоб счастье легко и весело Подсело к ним рядом и ножки свесило: Мол, вот я, бери и клади в карман!

Эх, знать бы им счастье совсем иное: Когда, задохнувшись от высоты, Ты людям вдруг сможешь отдать порою Что-то взволнованное, такое, В чем слиты и труд, и твои мечты!

Есть счастье еще и когда в пути Ты сможешь в беду, как зимою в реку, На выручку кинуться к человеку, Подставить плечо ему и спасти.

И в том моя вера и жизнь моя. И, в грохоте времени быстротечного, Добавлю открыто и не тая, Что счастлив еще в этом мире я От женской любви и тепла сердечного…

Борясь, а не мудрствуя по-пустому, Всю душу и сердце вложив в строку, Я полон любви ко всему живому: К солнцу, деревьям, к щенку любому, К птице и к каждому лопуху!

Не веря ни злым и ни льстивым судьям, Я верил всегда только в свой народ. И, счастлив от мысли, что нужен людям, Плевал на бураны и шел вперед.

От горя — к победам, сквозь все этапы! А если летел с крутизны порой, То падал, как барс, на четыре лапы И снова вставал и кидался, а бой.

Вот то, чем живу я и чем владею: Люблю, ненавижу, борюсь, шучу. А жить по-другому и не умею, Да и, конечно же, не хочу!

Она была так хороша собой, Что все мужчины с жаром каждый раз Любой каприз, любой ее приказ Бросались выполнять наперебой.

А время шло, тускнел пожар волос, Она ж не чтила никаких резонов, И как-то раз, капризно сморщив нос, Она сказала: — Я хочу пионов!

И вдруг удар: никто не встрепенулся, На божество никто не поднял глаз. И только муж пробормотал: — Сейчас, — Пробормотал, а сам не шелохнулся.

Легко ли было ей в ее терзаньях, Ей, так привыкшей всем повелевать?! Как важно в жизни, помня о желаньях, Возможностей своих не забывать.

Она вошла, совсем седая, Устало села у огня, И вдруг сказала «Я не знаю, За что ты мучаешь меня.

Ведь я же молода, красива, И жить хочу, хочу любить. А ты меня смиряешь силой И избиваешь до крови.

Велишь молчать? И я молчу, Велишь мне жить, любовь гоня? Я больше не могу, устала. За что ты мучаешь меня?

Ведь ты же любишь, любишь, любишь, Любовью сердце занозя, Нельзя судить, любовь не судят. Нельзя? Оставь свои «нельзя».

Отбрось своих запретов кучу, Сейчас, хоть в шутку согреши: Себя бессонницей не мучай, Сходи с ума, стихи пиши.

Или в любви признайся, что ли, А если чувство не в чести, Ты отпусти меня на волю, Не убивай, а отпусти».

И женщина, почти рыдая, Седые пряди уроня, твердила: «Я не знаю, за что ты мучаешь меня?». Он онемел.

В привычный сумрак Вдруг эта буря ворвалась. Врасплох, и некогда подумать: «Простите, я не знаю Вас.

Не я надел на Вас оковы» И вдруг спросил едва дыша: «Как Вас зовут? Скажите, кто Вы?» Она в ответ: «Твоя Душа».

Они студентами были. Они друг друга любили. Комната в восемь метров — чем не семейный дом?! Готовясь порой к зачетам, Над книгою или блокнотом Нередко до поздней ночи сидели они вдвоем.

Она легко уставала, И если вдруг засыпала, Он мыл под краном посуду и комнату подметал. Потом, не шуметь стараясь И взглядов косых стесняясь, Тайком за закрытой дверью белье по ночам стирал.

Но кто соседок обманет — Тот магом, пожалуй, станет. Жужжал над кастрюльным паром их дружный осиный рой. Ее называли «лентяйкой», Его — ехидно — «хозяйкой», Вздыхали, что парень — тряпка и у жены под пятой.

Нередко вот так часами Трескучими голосами Могли судачить соседки, шинкуя лук и морковь. И хоть за любовь стояли, Но вряд ли они понимали, Что, может, такой и бывает истинная любовь!

Они инженерами стали. Шли годы без ссор и печали. Но счастье — капризная штука, нестойка порой, как дым. После собранья, в субботу, Вернувшись домой с работы, Жену он застал однажды целующейся с другим.

Нет в мире острее боли. Умер бы лучше, что ли! С минуту в дверях стоял он, уставя в пространство взгляд. Не выслушал объяснений, Не стал выяснять отношений, Не взял ни рубля, ни рубахи, а молча шагнул назад… С неделю кухня гудела: «Скажите, какой Отелло! Ну целовалась, ошиблась… немного взыграла кровь!.. А он не простил — слыхали?» Мещане! Они и не знали, Что, может, такой и бывает истинная любовь!

Ей было двенадцать, тринадцать — ему. Им бы дружить всегда. Но люди понять не могли: почему Такая у них вражда?!

Он звал ее Бомбою и весной Обстреливал снегом талым. Она в ответ его Сатаной, Скелетом и Зубоскалом.

Когда он стекло мячом разбивал, Она его уличала. А он ей на косы жуков сажал, Совал ей лягушек и хохотал, Когда она верещала.

Ей было пятнадцать, шестнадцать — ему, Но он не менялся никак. И все уже знали давно, почему Он ей не сосед, а враг.

Он Бомбой ее по-прежнему звал, Вгонял насмешками в дрожь. И только снегом уже не швырял И диких не корчил рож.

Выйдет порой из подъезда она, Привычно глянет на крышу, Где свист, где турманов кружит волна, И даже сморщится: — У, Сатана! Как я тебя ненавижу!

А если праздник приходит в дом, Она нет-нет и шепнет за столом: — Ах, как это славно, право, что он К нам в гости не приглашен!

И мама, ставя на стол пироги, Скажет дочке своей: — Конечно! Ведь мы приглашаем друзей, Зачем нам твои враги?!

Ей девятнадцать. Двадцать — ему. Они студенты уже. Но тот же холод на их этаже, Недругам мир ни к чему.

Теперь он Бомбой ее не звал, Не корчил, как в детстве, рожи, А тетей Химией величал, И тетей Колбою тоже.

Она же, гневом своим полна, Привычкам не изменяла: И так же сердилась: — У, Сатана! — И так же его презирала.

Был вечер, и пахло в садах весной. Дрожала звезда, мигая… Шел паренек с девчонкой одной, Домой ее провожая.

Он не был с ней даже знаком почти, Просто шумел карнавал, Просто было им по пути, Девчонка боялась домой идти, И он ее провожал.

Потом, когда в полночь взошла луна, Свистя, возвращался назад. И вдруг возле дома: — Стой, Сатана! Стой, тебе говорят!

Все ясно, все ясно! Так вот ты какой? Значит, встречаешься с ней?! С какой-то фитюлькой, пустой, дрянной! Не смей! Ты слышишь? Не смей!

Даже не спрашивай почему! — Сердито шагнула ближе И вдруг, заплакав, прижалась к нему: — Мой! Не отдам, не отдам никому! Как я тебя ненавижу!

Любить — это прежде всего отдавать. Любить — значит чувства свои, как реку, С весенней щедростью расплескать На радость близкому человеку.

Любить — это только глаза открыть И сразу подумать еще с зарею: Ну чем бы порадовать, одарить Того, кого любишь ты всей душою?!

Любить — значит страстно вести бои За верность и словом, и каждым взглядом, Чтоб были сердца до конца свои И в горе и в радости вечно рядом.

А ждет ли любовь? Ну конечно, ждет! И нежности ждет и тепла, но только Подсчетов бухгалтерских не ведет: Отдано столько-то, взято столько.

Любовь не копилка в зашкафной мгле. Песне не свойственно замыкаться. Любить — это с радостью откликаться На все хорошее на земле!

Любить — это видеть любой предмет, Чувствуя рядом родную душу: Вот книга — читал он ее или нет? Груша… А как ему эта груша?

Пустяк? Отчего? Почему пустяк?! Порой ведь и каплею жизнь спасают. Любовь — это счастья вишневый стяг, А в счастье пустячного не бывает!

Любовь — не сплошной фейерверк страстей. Любовь — это верные в жизни руки, Она не страшится ни черных дней, Ни обольщений и ни разлуки.

Любить — значит истину защищать, Даже восстав против всей вселенной. Любить — это в горе уметь прощать Все, кроме подлости и измены.

Любить — значит сколько угодно раз С гордостью выдержать все лишенья, Но никогда, даже в смертный час, Не соглашаться на униженья!

Любовь — не веселый бездумный бант И не упреки, что бьют под ребра. Любить — это значит иметь талант, Может быть, самый большой и добрый.

И к черту жалкие рассужденья, Все чувства уйдут, как в песок вода. Временны только лишь увлеченья. Любовь же, как солнце, живет всегда!

И мне наплевать на циничный смех Того, кому звездных высот не мерить. Ведь эти стихи мои лишь для тех, Кто сердцем способен любить и верить!

Шар луны под звездным абажуром Озарял уснувший городок. Шли, смеясь, по набережной хмурой Парень со спортивною фигурой И девчонка — хрупкий стебелёк.

Видно, распалясь от разговора, Парень, между прочим, рассказал, Как однажды в бурю ради спора Он морской залив переплывал,

Как боролся с дьявольским теченьем, Как швыряла молнии гроза. И она смотрела с восхищеньем В смелые, горячие глаза…

А потом, вздохнув, сказала тихо: — Я бы там от страха умерла. Знаешь, я ужасная трусиха, Ни за что б в грозу не поплыла!

Парень улыбнулся снисходительно, Притянул девчонку не спеша И сказал: — Ты просто восхитительна, Ах ты, воробьиная душа!

Подбородок пальцем ей приподнял И поцеловал. Качался мост, Ветер пел… И для нее сегодня Мир был сплошь из музыки и звёзд!

Так в ночи по набережной хмурой Шли вдвоем сквозь спящий городок Парень со спортивною фигурой И девчонка — хрупкий стебелек.

А когда, пройдя полоску света, В тень акаций дремлющих вошли, Два плечистых темных силуэта Выросли вдруг как из-под земли.

Первый хрипло буркнул: — Стоп, цыпленки! Путь закрыт, и никаких гвоздей! Кольца, серьги, часики, деньжонки — Все, что есть, — на бочку, и живей!

А второй, пуская дым в усы, Наблюдал, как, от волненья бурый, Парень со спортивною фигурой Стал спеша отстегивать часы.

И, довольный, видимо, успехом, Рыжеусый хмыкнул: — Эй, коза! Что надулась?! — И берет со смехом Натянул девчонке на глаза.

Дальше было всё как взрыв гранаты: Девушка беретик сорвала И словами: — Мразь! Фашист проклятый! - Как огнём детину обожгла.

— Комсомол пугаешь? Врешь, подонок! Ты же враг! Ты жизнь людскую пьёшь! - Голос рвется, яростен и звонок: — Нож в кармане? Мне плевать на нож!

За убийство — стенка ожидает. Ну, а коль от раны упаду, То запомни: выживу, узнаю! Где б ты ни был, все равно найду!

И глаза в глаза взглянула твердо. Тот смешался: — Ладно… тише, гром…- А второй промямлил: — Ну их к чёрту! — И фигуры скрылись за углом.

Лунный диск, на млечную дорогу Выбравшись, шагал наискосок И смотрел задумчиво и строго Сверху вниз на спящий городок,

Где без слов по набережной хмурой Шли, чуть слышно гравием шурша, Парень со спортивною фигурой И девчонка — слабая натура, «Трус» и «воробьиная душа».

Ты прекрасная, нежная женщина, Но бываешь сильнее мужчин. Тот, кому ты судьбой обещана, На всю жизнь для тебя один.

Он найдет тебя, неповторимую, Или, может, уже нашел. На руках унесет любимую, В мир, где будет вдвоем хорошо.

Ты сильна красотой и женственна И лежит твой путь далеко. Но я знаю, моя божественная, Как бывает тебе нелегко.

Тают льдинки обид колючие От улыбки и нежных слов. Лишь бы не было в жизни случая, Когда милый предать готов.

Назначеньем своим высокая, Дочь, подруга, невеста, жена, Невозможно постичь это многое, Где разгадка порой не нужна.

А нужны глаз озера чистые И твой добрый и светлый смех. И смирюсь, покорюсь, не выстою Перед тайной улыбок тех…

Я встретил тебя в апреле И потерял в апреле. Ты стала ночной капелью и шорохом за окном, Стала вдоль веток-строчек Чутким пунктиром точек, Зеленым пунктиром почек в зареве голубом.

Тучек густых отара Катится с крутояра. Месяц, зевнув, их гонит к речке па водопой. Скучное это дело, Давно ему надоело, Он ждет не дождется встречи с хохочущею зарей.

А наши с тобой апрели Кончились. Отзвенели. И наши скворцы весною не прилетят сюда.., Прощанье не отреченье, В нем может быть продолженье. Но как безнадежно слово горькое: "Никогда"!..

Мама! Тебе эти строки пишу я, Тебе посылаю сыновний привет, Тебя вспоминаю, такую родную, Такую хорошую — слов даже нет!

Читаешь письмо ты, а видишь мальчишку, Немного лентяя и вечно не в срок Бегущего утром с портфелем под мышкой, Свистя беззаботно, на первый урок.

Грустила ты, если мне физик, бывало, Суровою двойкой дневник «украшал», Гордилась, когда я под сводами зала Стихи свои с жаром ребятам читал.

Мы были беспечными, глупыми были, Мы все, что имели, не очень ценили, А поняли, может, лишь тут, на войне: Приятели, книжки, московские споры — Все — сказка, все в дымке, как снежные горы… Пусть так, возвратимся — оценим вдвойне!

Сейчас передышка. Сойдясь у опушки, Застыли орудья, как стадо слонов, И где-то по-мирному в гуще лесов, Как в детстве, мне слышится голос кукушки…

За жизнь, за тебя, за родные края Иду я навстречу свинцовому ветру. И пусть между нами сейчас километры — Ты здесь, ты со мною, родная моя!

В холодной ночи, под неласковым небом, Склонившись, мне тихую песню поешь И вместе со мною к далеким победам Солдатской дорогой незримо идешь.

И чем бы в пути мне война ни грозила, Ты знай, я не сдамся, покуда дышу! Я знаю, что ты меня благословила, И утром, не дрогнув, я в бой ухожу!

Беспощадный выстрел был и меткий. Мать осела, зарычав негромко, Боль, веревки, скрип телеги, клетка… Все как страшный сон для медвежонка…

Город суетливый, непонятный, Зоопарк — зеленая тюрьма, Публика снует туда-обратно, За оградой высятся дома…

Солнца блеск, смеющиеся губы, Возгласы, катанье на лошадке, Сбросить бы свою медвежью шубу И бежать в тайгу во все лопатки!

Вспомнил мать и сладкий мед пчелы, И заныло сердце медвежонка, Носом, словно мокрая клеенка, Он, сопя, обнюхивал углы.

Если в клетку из тайги попасть, Как тесна и как противна клетка! Медвежонок грыз стальную сетку И до крови расцарапал пасть.

Боль, обида — все смешалось в сердце. Он, рыча, корябал доски пола, Бил с размаху лапой в стены, дверцу Под нестройный гул толпы веселой.

Кто-то произнес: — Глядите в оба! Надо стать подальше, полукругом. Невелик еще, а сколько злобы! Ишь, какая лютая зверюга!

Силищи да ярости в нем сколько, Попадись-ка в лапы — разорвет! — А «зверюге» надо было только С плачем ткнуться матери в живот.

Хозяин погладил рукою Лохматую рыжую спину: — Прощай, брат! Хоть жаль мне, не скрою, Но все же тебя я покину.

Швырнул под скамейку ошейник И скрылся под гулким навесом, Где пестрый людской муравейник Вливался в вагоны экспресса.

Собака не взвыла ни разу. И лишь за знакомой спиною Следили два карие глаза С почти человечьей тоскою.

Старик у вокзального входа Сказал: — Что? Оставлен, бедняга? Эх, будь ты хорошей породы… А то ведь простая дворняга!

Огонь над трубой заметался, Взревел паровоз что есть мочи, На месте, как бык, потоптался И ринулся в непогодь ночи.

В вагонах, забыв передряги, Курили, смеялись, дремали… Тут, видно, о рыжей дворняге Не думали, не вспоминали.

Не ведал хозяин, что где-то По шпалам, из сил выбиваясь, За красным мелькающим светом Собака бежит задыхаясь!

Споткнувшись, кидается снова, В кровь лапы о камни разбиты, Что выпрыгнуть сердце готово Наружу из пасти раскрытой!

Не ведал хозяин, что силы Вдруг разом оставили тело, И, стукнувшись лбом о перила, Собака под мост полетела…

Труп волны снесли под коряги… Старик! Ты не знаешь природы: Ведь может быть тело дворняги, А сердце — чистейшей породы!

К ней всюду относились с уваженьем: И труженик и добрая жена. А жизнь вдруг обошлась без сожаленья: Был рядом муж — и вот она одна…

Бежали будни ровной чередою. И те ж друзья и уваженье то ж, Но что-то вдруг возникло и такое, Чего порой не сразу разберешь:

Приятели, сердцами молодые, К ней заходя по дружбе иногда, Уже шутили так, как в дни былые При муже не решались никогда.

И, говоря, что жизнь почти ничто, Коль будет сердце лаской не согрето, Порою намекали ей на то, Порою намекали ей на это…

А то при встрече предрекут ей скуку И даже раздражатся сгоряча, Коль чью-то слишком ласковую руку Она стряхнет с колена иль с плеча.

Не верили: ломается, играет, Скажи, какую сберегает честь! Одно из двух: иль цену набивает, Или давно уж кто-нибудь да есть.

И было непонятно никому, Что и одна, она верна ему!

Метелица, как медведица, Весь вечер буянит зло, То воет внизу под лестницей, То лапой скребет стекло.

Дома под ветром сутулятся, Плывут в молоке огоньки, Стоят постовые на улицах, Как белые снеговики.

Сугробы выгнули спины, Пушистые, как из ваты, И жмутся к домам машины, Как зябнущие щенята.

Кружится ветер белый, Посвистывает на бегу… Мне нужно заняться делом, А я никак не могу.

Приемник бурчит бессвязно, В доме прохладней к ночи, Чайник мурлычет важно, А закипать не хочет.

Все в мире сейчас загадочно, Все будто летит куда-то, Метельно, красиво, сказочно… А сказкам я верю свято.

Сказка… мечта-полуночница… Но где ее взять? Откуда? А сердцу так чуда хочется, Пусть маленького, но чуда!

До боли хочется верить, Что сбудутся вдруг мечты, Сквозь вьюгу звонок у двери — И вот на пороге ты!

Трепетная, смущенная, Снится или не снится?! Снегом запорошенная, Звездочки на ресницах…

— Не ждал меня? Скажешь, дурочка? А я вот явилась… Можно? - Сказка моя! Снегурочка! Чудо мое невозможное!

Нет больше зимней ночи! Сердцу хмельно и ярко! Весело чай клокочет, В доме, как в пекле, жарко…

Довольно! Хватит! Не буду! Полночь… гудят провода… Гаснут огни повсюду. Я знаю: сбывается чудо, Да только вот не всегда…

Метелица как медведица, Косматая голова. А сердцу все-таки верится В несбыточные слова:

— Не ждал меня? Скажешь, дурочка? Полночь гудит тревожная… Где ты, моя Снегурочка, Сказка моя невозможная?..

У тебя характер прескверный И глаза уж не так хороши. Взгляд неискренний. И наверно, Даже вовсе и нет души.

И лицо у тебя, как у всех, Для художника не находка, Плюс к тому цыплячья походка И совсем некрасивый смех.

И легко без врачей понять, Что в тебе и сердце не бьется. Неужели чудак найдется, Что начнет о тебе страдать?!

Ночь, подмигивая огнями, Тихо кружится за окном. А портрет твой смеется в раме Над рабочим моим столом.

О, нелепое ожиданье! Я стою перед ним… курю… Ну приди хоть раз на свиданье! Я ж от злости так говорю.

1.

Метель ревет, как седой исполин, Вторые сутки не утихая, Ревет как пятьсот самолетных турбин, И нет ей, проклятой, конца и края!

Пляшет огромным белым костром, Глушит моторы и гасит фары. В замяти снежной аэродром, Служебные здания и ангары.

В прокуренной комнате тусклый свет, Вторые сутки не спит радист, Он ловит, он слушает треск и свист, Все ждут напряженно: жив или нет?

Радист кивает: — Пока еще да, Но боль ему не дает распрямиться. А он еще шутит: мол, вот беда — Левая плоскость моя никуда! Скорее всего, перелом ключицы…

Где-то буран, ни огня, ни звезды Над местом аварии самолета. Лишь снег заметает обломков следы Да замерзающего пилота.

Ищут тракторы день и ночь, Да только впустую. До слез обидно. Разве найти тут, разве помочь — Руки в полуметре от фар не видно?

А он понимает, а он и не ждет, Лежа в ложбинке, что станет гробом. Трактор если даже придет, То все равно в двух шагах пройдет И не заметит его под сугробом.

Сейчас любая зазря операция. И все-таки жизнь покуда слышна. Слышна, ведь его портативная рация Чудом каким-то, но спасена.

Встать бы, но боль обжигает бок, Теплой крови полон сапог, Она, остывая, смерзается в лед, Снег набивается в нос и рот.

Что перебито? Понять нельзя, Но только не двинуться, не шагнуть! Вот и окончен, видать, твой путь! А где-то сынишка, жена, друзья…

Где-то комната, свет, тепло… Не надо об этом! В глазах темнеет… Снегом, наверно, на метр замело. Тело сонливо деревенеет…

А в шлемофоне звучат слова: — Алло! Ты слышишь? Держись, дружище! — Тупо кружится голова… — Алло! Мужайся! Тебя разыщут!.. —

Мужайся? Да что он, пацан или трус?! В каких ведь бывал переделках грозных. — Спасибо… Вас понял… Пока держусь! — А про себя добавляет: «Боюсь, Что будет все, кажется, слишком поздно…»

Совсем чугунная голова. Кончаются в рации батареи. Их хватит еще на час или два. Как бревна руки… спина немеет…

— Алло!- это, кажется, генерал. — Держитесь, родной, вас найдут, откопают…- Странно: слова звенят, как кристалл, Бьются, стучат, как в броню металл, А в мозг остывший почти не влетают…

Чтоб стать вдруг счастливейшим на земле, Как мало, наверное, необходимо: Замерзнув вконец, оказаться в тепле, Где доброе слово да чай на столе, Спирта глоток да затяжка дыма…

Опять в шлемофоне шуршит тишина. Потом сквозь метельное завыванье: — Алло! Здесь в рубке твоя жена! Сейчас ты услышишь ее. Вниманье! —

С минуту гуденье тугой волны, Какие-то шорохи, трески, писки, И вдруг далекий голос жены, До боли знакомый, до жути близкий!

— Не знаю, что делать и что сказать. Милый, ты сам ведь отлично знаешь, Что, если даже совсем замерзаешь, Надо выдержать, устоять! —

Хорошая, светлая, дорогая! Ну как объяснить ей в конце концов, Что он не нарочно же здесь погибает, Что боль даже слабо вздохнуть мешает И правде надо смотреть в лицо.

— Послушай! Синоптики дали ответ: Буран окончится через сутки. Продержишься? Да? — К сожалению, нет… — Как нет? Да ты не в своем рассудке! —

Увы, все глуше звучат слова. Развязка, вот она — как ни тяжко. Живет еще только одна голова, А тело — остывшая деревяшка.

А голос кричит: — Ты слышишь, ты слышишь?! Держись! Часов через пять рассвет. Ведь ты же живешь еще! Ты же дышишь?! Ну есть ли хоть шанс? — К сожалению, нет… —

Ни звука. Молчанье. Наверно, плачет. Как трудно последний привет послать! И вдруг: — Раз так, я должна сказать! — Голос резкий, нельзя узнать. Странно. Что это может значить?

— Поверь, мне горько тебе говорить. Еще вчера я б от страха скрыла. Но раз ты сказал, что тебе не дожить, То лучше, чтоб после себя не корить, Сказать тебе коротко все, что было.

Знай же, что я дрянная жена И стою любого худого слова. Я вот уже год тебе неверна И вот уже год, как люблю другого!

О, как я страдала, встречая пламя Твоих горячих восточных глаз. — Он молча слушал ее рассказ, Слушал, может, в последний раз, Сухую былинку зажав зубами.

— Вот так целый год я лгала, скрывала, Но это от страха, а не со зла. — Скажи мне имя!..- Она помолчала, Потом, как ударив, имя сказала, Лучшего друга его назвала!

Затем добавила торопливо: — Мы улетаем на днях на юг. Здесь трудно нам было бы жить счастливо. Быть может, все это не так красиво, Но он не совсем уж бесчестный друг.

Он просто не смел бы, не мог, как и я, Выдержать, встретясь с твоими глазами. За сына не бойся. Он едет с нами. Теперь все заново: жизнь и семья.

Прости, не ко времени эти слова. Но больше не будет иного времени. — Он слушает молча. Горит голова… И словно бы молот стучит по темени…

— Как жаль, что тебе ничем не поможешь! Судьба перепутала все пути. Прощай! Не сердись и прости, если можешь! За подлость и радость мою прости! —

Полгода прошло или полчаса? Наверно, кончились батареи. Все дальше, все тише шумы… голоса… Лишь сердце стучит все сильней и сильнее!

Оно грохочет и бьет в виски! Оно полыхает огнем и ядом. Оно разрывается на куски! Что больше в нем: ярости или тоски? Взвешивать поздно, да и не надо!

Обида волной заливает кровь. Перед глазами сплошной туман. Где дружба на свете и где любовь? Их нету! И ветер как эхо вновь: Их нету! Все подлость и все обман!

Ему в снегу суждено подыхать, Как псу, коченея под стоны вьюги, Чтоб два предателя там, на юге, Со смехом бутылку открыв на досуге, Могли поминки по нем справлять?!

Они совсем затиранят мальца И будут усердствовать до конца, Чтоб вбить ему в голову имя другого И вырвать из памяти имя отца!

И все-таки светлая вера дана Душонке трехлетнего пацана. Сын слушает гул самолетов и ждет. А он замерзает, а он не придет!

Сердце грохочет, стучит в виски, Взведенное, словно курок нагана. От нежности, ярости и тоски Оно разрывается на куски. А все-таки рано сдаваться, рано!

Эх, силы! Откуда вас взять, откуда? Но тут ведь на карту не жизнь, а честь! Чудо? Вы скажете, нужно чудо? Так пусть же! Считайте, что чудо есть!

Надо любою ценой подняться И, всем существом устремясь вперед, Грудью от мерзлой земли оторваться, Как самолет, что не хочет сдаваться, А сбитый, снова идет на взлет!

Боль подступает такая, что кажется, Замертво рухнешь в сугроб ничком! И все-таки он, хрипя, поднимается. Чудо, как видите, совершается! Впрочем, о чуде потом, потом…

Швыряет буран ледяную соль, Но тело горит, будто жарким летом, Сердце колотится в горле где-то, Багровая ярость да черная боль!

Вдали сквозь дикую карусель Глаза мальчишки, что верно ждут, Они большие, во всю метель, Они, как компас, его ведут!

— Не выйдет! Неправда, не пропаду! — Он жив. Он двигается, ползет! Встает, качается на ходу, Падает снова и вновь встает…

2.

К полудню буран захирел и сдал. Упал и рассыпался вдруг на части. Упал, будто срезанный наповал, Выпустив солнце из белой пасти.

Он сдал в предчувствии скорой весны, Оставив после ночной операции На чахлых кустах клочки седины, Как белые флаги капитуляции.

Идет на бреющем вертолет, Ломая безмолвие тишины. Шестой разворот, седьмой разворот, Он ищет… ищет… и вот, и вот — Темная точка средь белизны!

Скорее! От рева земля тряслась. Скорее! Ну что там: зверь? Человек? Точка качнулась, приподнялась И рухнула снова в глубокий снег…

Все ближе, все ниже… Довольно! Стоп! Ровно и плавно гудят машины. И первой без лесенки прямо в сугроб Метнулась женщина из кабины!

Припала к мужу: — Ты жив, ты жив! Я знала… Все будет так, не иначе!.. — И, шею бережно обхватив, Что-то шептала, смеясь и плача.

Дрожа, целовала, как в полусне, Замерзшие руки, лицо и губы. А он еле слышно, с трудом, сквозь зубы: — Не смей… Ты сама же сказала мне..

— Молчи! Не надо! Все бред, все бред! Какой же меркой меня ты мерил? Как мог ты верить?! А впрочем, нет, Какое счастье, что ты поверил!

Я знала, я знала характер твой! Все рушилось, гибло… хоть вой, хоть реви! И нужен был шанс, последний, любой! А ненависть может гореть порой Даже сильней любви!

И вот говорю, а сама трясусь, Играю какого-то подлеца. И все боюсь, что сейчас сорвусь, Что-нибудь выкрикну, разревусь, Не выдержав до конца!

Прости же за горечь, любимый мой! Всю жизнь за один, за один твой взгляд, Да я, как дура, пойду за тобой, Хоть к черту! Хоть в пекло! Хоть в самый ад! —

И были такими глаза ее, Глаза, что любили и тосковали, Таким они светом сейчас сияли, Что он посмотрел в них и понял все!

И, полузамерзший, полуживой, Он стал вдруг счастливейшим на планете. Ненависть, как ни сильна порой, Не самая сильная вещь на свете!

Когда мне встречается в людях дурное, То долгое время я верить стараюсь, Что это скорее всего напускное, Что это случайность. И я ошибаюсь.

И, мыслям подобным ища подтвержденья, Стремлюсь я поверить, забыв про укор, Что лжец, может, просто большой фантазер, А хам, он, наверно, такой от смущенья.

Что сплетник, шагнувший ко мне на порог, Возможно, по глупости разболтался, А друг, что однажды в беде не помог, Не предал, а просто тогда растерялся.

Я вовсе не прячусь от бед под крыло. Иными тут мерками следует мерить. Ужасно не хочется верить во зло, И в подлость ужасно не хочется верить!

Поэтому, встретив нечестных и злых, Нередко стараешься волей-неволей В душе своей словно бы выправить их И попросту "отредактировать", что ли!

Но факты и время отнюдь не пустяк. И сколько порой ни насилуешь душу, А гниль все равно невозможно никак Ни спрятать, ни скрыть, как ослиные уши.

Ведь злого, признаться, мне в жизни моей Не так уж и мало встречать доводилось. И сколько хороших надежд поразбилось, И сколько вот так потерял я друзей!

И все же, и все же я верить не брошу, Что надо в начале любого пути С хорошей, с хорошей и только с хорошей, С доверчивой меркою к людям идти!

Пусть будут ошибки (такое не просто), Но как же ты будешь безудержно рад, Когда эта мерка придется по росту Тому, с кем ты станешь богаче стократ!

Пусть циники жалко бормочут, как дети, Что, дескать, непрочная штука - сердца... Не верю! Живут, существуют на свете И дружба навек, и любовь до конца!

И сердце твердит мне: ищи же и действуй. Но только одно не забудь наперед: Ты сам своей мерке большой соответствуй, И все остальное, увидишь,- придет!

Что же такое счастье? Одни говорят: — Это страсти: Карты, вино, увлеченья — Все острые ощущенья.

Другие верят, что счастье — В окладе большом и власти, В глазах секретарш плененных И трепете подчиненных.

Третьи считают, что счастье — Это большое участие: Забота, тепло, внимание И общность переживания.

По мненью четвертых, это С милой сидеть до рассвета, Однажды в любви признаться И больше не расставаться.

Еще есть такое мнение, Что счастье — это горение: Поиск, мечта, работа И дерзкие крылья взлета!

А счастье, по-моему, просто Бывает разного роста: От кочки и до Казбека, В зависимости от человека!

Почему так нередко любовь непрочна? Несхожесть характеров? Чья-то узость? Причин всех нельзя перечислить точно, Но главное все же, пожалуй, трусость.

Да, да, не раздор, не отсутствие страсти, А именно трусость — первопричина. Она-то и есть та самая мина, Что чаще всего подрывает счастье.

Неправда, что будто мы сами порою Не ведаем качеств своей души. Зачем нам лукавить перед собою, В основе мы знаем и то и другое, Когда мы плохи и когда хороши.

Пока человек потрясений не знает, Не важно — хороший или плохой, Он в жизни обычно себе разрешает Быть тем, кто и есть он. Самим собой.

Но час наступил — человек влюбляется Нет, нет, на отказ не пойдет он никак. Он счастлив. Он страстно хочет понравиться. Вот тут-то, заметьте, и появляется Трусость — двуличный и тихий враг.

Волнуясь, боясь за исход любви И словно стараясь принарядиться, Он спрятать свои недостатки стремится, Она — стушевать недостатки свои.

Чтоб, нравясь быть самыми лучшими, первыми, Чтоб как-то «подкрасить» характер свой, Скупые на время становятся щедрыми, Неверные — сразу ужасно верными. А лгуньи за правду стоят горой.

Стремясь, чтобы ярче зажглась звезда, Влюбленные словно на цыпочки встали И вроде красивей и лучше стали. «Ты любишь?» — «Конечно!» «А ты меня?» — «Да!»

И все. Теперь они муж и жена. А дальше все так, как случиться и должно; Ну сколько на цыпочках выдержать можно?! Вот тут и ломается тишина…

Теперь, когда стали семейными дни, Нет смысла играть в какие-то прятки. И лезут, как черти, на свет недостатки, Ну где только, право, и были они?

Эх, если б любить, ничего не скрывая, Всю жизнь оставаясь самим собой, Тогда б не пришлось говорить с тоской: «А я и не думал, что ты такая!» «А я и не знала, что ты такой!»

И может, чтоб счастье пришло сполна, Не надо душу двоить свою. Ведь храбрость, пожалуй, в любви нужна Не меньше, чем в космосе иль в бою!

Если друг твой в словесном споре Мог обиду тебе нанести, Это горько, но это не горе, Ты потом ему все же прости.

В жизни всякое может случиться, И коль дружба у вас крепка, Из-за глупого пустяка Ты не дай ей зазря разбиться.

Если ты с любимою в ссоре, А тоска по ней горяча, Это тоже еще не горе, Не спеши, не руби с плеча.

Пусть не ты явился причиной Той размолвки и резких слов, Встань над ссорою, будь мужчиной! Это все же твоя любовь!

В жизни всякое может случиться, И коль ваша любовь крепка, Из-за глупого пустяка Ты не должен ей дать разбиться.

И чтоб после себя не корить В том, что сделал кому-то больно, Лучше добрым на свете быть, Злого в мире и так довольно.

Но в одном лишь не отступай, На разрыв иди, на разлуку, Только подлости не прощай И предательства не прощай Никому: ни любимой, ни другу!

Я могу тебя очень ждать, Долго-долго и верно-верно, И ночами могу не спать Год, и два, и всю жизнь, наверно!

Пусть листочки календаря Облетят, как листва у сада, Только знать бы, что все не зря, Что тебе это вправду надо!

Я могу за тобой идти По чащобам и перелазам, По пескам, без дорог почти, По горам, по любому пути, Где и черт не бывал ни разу!

Все пройду, никого не коря, Одолею любые тревоги, Только знать бы, что все не зря, Что потом не предашь в дороге.

Я могу для тебя отдать Все, что есть у меня и будет. Я могу за тебя принять Горечь злейших на свете судеб.

Буду счастьем считать, даря Целый мир тебе ежечасно. Только знать бы, что все не зря, Что люблю тебя не напрасно!

Ну что ты не спишь и все ждешь упрямо? Не надо. Тревоги свои забудь. Мне ведь уже не шестнадцать, мама! Мне больше! И в этом, пожалуй, суть.

Я знаю, уж так повелось на свете, И даже предчувствую твой ответ, Что дети всегда для матери дети, Пускай им хоть двадцать, хоть тридцать лет

И все же с годами былые средства Как-то меняться уже должны. И прежний надзор и контроль, как в детстве, Уже обидны и не нужны.

Ведь есть же, ну, личное очень что-то! Когда ж заставляют: скажи да скажи! — То этим нередко помимо охоты Тебя вынуждают прибегнуть к лжи.

Родная моя, не смотри устало! Любовь наша крепче еще теперь. Ну разве ты плохо меня воспитала? Верь мне, пожалуйста, очень верь!

И в страхе пусть сердце твое не бьется, Ведь я по-глупому не влюблюсь, Не выйду навстречу кому придется, С дурной компанией не свяжусь.

И не полезу куда-то в яму, Коль повстречаю в пути беду, Я тотчас приду за советом, мама, Сразу почувствую и приду.

Когда-то же надо ведь быть смелее, А если порой поступлю не так, Ну что ж, значит буду потом умнее, И лучше синяк, чем стеклянный колпак.

Дай твои руки расцеловать, Самые добрые в целом свете. Не надо, мама, меня ревновать, Дети, они же не вечно дети!

И ты не сиди у окна упрямо, Готовя в душе за вопросом вопрос. Мне ведь уже не шестнадцать, мама. Пойми. И взгляни на меня всерьез.

Прошу тебя: выбрось из сердца грусть, И пусть тревога тебя не точит. Не бойся, родная. Я скоро вернусь! Спи, мама. Спи крепко. Спокойной ночи!

Боль свою вы делите с друзьями, Вас сейчас утешить норовят, А его последними словами, Только вы нахмуритесь, бранят.

Да и человек ли, в самом деле, Тот, кто вас, придя, околдовал, Стал вам близким через две недели, Месяц с вами прожил и удрал?

Вы общались, дорогая, с дрянью. Что ж нам толковать о нем сейчас?! Дрянь не стоит долгого вниманья, Тут важнее говорить о вас.

Вы его любили? Неужели? Но полшага — разве это путь?! Сколько вы пудов с ним соли съели? Как успели в душу заглянуть?!

Что вы знали, ведали о нем? To, что у него есть губы, руки, Комплимент, цветы, по моде брюки — Вот и все, пожалуй, в основном?

Что б там ни шептал он вам при встрече, Как возможно с гордою душой Целоваться на четвертый вечер И в любви признаться на восьмой?!

Пусть весна, пускай улыбка глаз… Но ведь мало, мало две недели! Вы б сперва хоть разглядеть успели, Что за руки обнимают вас!

Говорите, трудно разобраться, Если страсть. Допустим, что и так. Но ведь должен чем-то отличаться Человек от кошек и дворняг!

Но ведь чувства тем и хороши, Что горят красиво, гордо, смело. Пусть любовь начнётся. Но не с тела, А с души, вы слышите, — с души!

Трудно вам. Простите. Понимаю. Но сейчас вам некого ругать. Я ведь это не мораль читаю, Вы умны, и вы должны понять:

Чтоб ценили вас, и это так, Сами цену впредь себе вы знайте. Будьте горделивы. Не меняйте Золота на первый же медяк!

Одни называют ее чудачкой И пальцем на лоб - за спиной, тайком. Другие - принцессою и гордячкой, А третьи просто синим чулком.

Птицы и те попарно летают, Душа стремится к душе живой. Ребята подруг из кино провожают, А эта одна убегает домой.

Зимы и весны цепочкой пестрой Мчатся, бегут за звеном звено... Подруги, порой невзрачные просто, Смотришь - замуж вышли давно.

Вокруг твердят ей: - Пора решаться. Мужчины не будут ведь ждать, учти! Недолго и в девах вот так остаться! Дело-то катится к тридцати...

Неужто не нравился даже никто? - Посмотрит мечтательными глазами: - Нравиться нравились. Ну и что? - И удивленно пожмет плечами.

Какой же любви она ждет, какой? Ей хочется крикнуть: "Любви-звездопада! Красивой-красивой! Большой-большой! А если я в жизни не встречу такой, Тогда мне совсем никакой не надо!"

Нынче век электроники и скоростей. Нынче людям без знаний и делать нечего. Я горжусь озареньем ума человечьего, Эрой смелых шагов и больших идей.

Только, видно, не все идеально в мире, И ничто безнаказанно не получается: Если рамки в одном становятся шире, То в другом непременно, увы, сужаются.

Чем глазастей радар, чем хитрей ультразвук И чем больше сверхмощного и сверхдальнего, Тем все меньше чего-то наивно-тайного, Романтически-сказочного вокруг.

Я не знаю, кто прав тут, а кто не прав, Только что-то мы, видно, навек спугнули. Сказка… Ей неуютно в ракетном гуле, Сказке нужен скворечник и шум дубрав.

Нужен сказке дурман лугового лета, Стук копыт, да мороз с бородой седой, Да сверчок, да еще чтоб за печкой где-то Жил хоть кроха, а все-таки домовой…

Ну а мы, будто в вихре хмельного шквала, Все стремимся и жить и любить быстрей. Даже музыка нервной какой-то стала, Что-то слишком визгливое слышится в ней!

Пусть река — не ожившая чья-то лента, И в чащобах не прячутся колдуны. Только людям нужны красивые сны, И Добрыни с Аленушками нужны, И нельзя, чтоб навеки ушла легенда.

Жизнь скучна, обнаженная до корней, Как сверх меры открытая всем красавица. Ведь душа лишь тогда горячо влюбляется, Если тайна какая-то будет в ней.

Я — всем сердцем за технику и прогресс! Только пусть не померкнут слова и краски, Пусть хохочет в лесах берендеевский бес, Ведь экстракт из хвои не заменит лес, И радар никогда не заменит сказки!

У женщин недолго живут секреты. Что правда, то правда. Но есть секрет, Где женщина тверже алмаза. Это: Сколько женщине лет?!

Она охотней пройдет сквозь пламя Иль ступит ногою на хрупкий лед, Скорее в клетку войдет со львами, Чем возраст свой правильно назовет.

И если задумал бы, может статься, Даже лукавейший Сатана В возрасте женщины разобраться, То плюнул и начал бы заикаться. Картина была бы всегда одна:

В розовой юности между женщиной И возрастом разных ее бумаг Нету ни щелки, ни даже трещины. Все одинаково: шаг в шаг.

Затем происходит процесс такой (Нет, нет же! Совсем без ее старания!): Вдруг появляется «отставание», Так сказать, «маленький разнобой»…

Паспорт все так же идет вперед, А женщину вроде вперед не тянет: То на год от паспорта отстает, А то переждет и на два отстанет…

И надо сказать, что в таком пути Она все больше преуспевает. И где-то годам уже к тридцати, Смотришь, трех лет уже не найти, Ну словно бы ветром их выметает.

И тут, конечно же, не поможет С любыми цифрами разговор. Самый дотошнейший ревизор Умрет, а найти ничего не сможет!

А дальше ни сердце и ни рука Совсем уж от скупости не страдают. И вот годам уже к сорока Целых пять лет, хохотнув слегка, Загадочным образом исчезают…

Сорок! Таинственная черта. Тут всякий обычный подсчет кончается, Ибо какие б ни шли года, Но только женщине никогда Больше, чем сорок, не исполняется!

Пусть время куда-то вперед стремится И паспорт, сутулясь, бредет во тьму, Женщине все это ни к чему. Женщине будет всегда «за тридцать»…

И, веруя в вечный пожар весны, Женщины в битвах не отступают. «Техника» нынче вокруг такая, Что ни морщинки, ни седины!

И я никакой не анкетой мерю У женщин прожитые года. Бумажки — сущая ерунда, Я женской душе и поступкам верю.

Женщины долго еще хороши, В то время как цифры бледнеют раньше. Паспорт, конечно, намного старше, Ибо у паспорта нет души!

А если вдруг кто-то, хотя б тайком, Скажет, что может увянуть женщина, Плюньте в глаза ему, дайте затрещину И назовите клеветником!

Друг без друга у нас получается всё В нашем жизненном трудном споре. Всё своё у тебя, у меня всё своё, И улыбки свои, и горе.

Мы премудры: мы выход в конфликтах нашли И, вчерашнего дня не жалея, Вдруг решили и новой дорогой пошли, Ты своею пошла, я – своею.

Всё привольно теперь: и дела, и житьё, И хорошие люди встречаются. Друг без друга у нас получается всё, Только счастья не получается…