Русь

Ты и убогая, Ты и обильная, Ты и могучая, Ты и бессильная, Матушка Русь!

В рабстве спасенное Сердце свободное — Золото, золото Сердце народное!

Сила народная, Сила могучая — Совесть спокойная, Правда живучая!

Сила с неправдою Не уживается, Жертва неправдою Не вызывается,

Русь не шелохнется, Русь — как убитая! А загорелась в ней Искра сокрытая,

Встали — небужены, Вышли — непрошены, Жита по зернышку Горы наношены!

Рать подымается Неисчислимая! Сила в ней скажется Несокрушимая!

Ты и убогая, Ты и обильная, Ты и забитая, Ты и всесильная, Матушка Русь!

Снежок

Снежок порхает, кружится, На улице бело. И превратились лужицы В холодное стекло.

В саду, где пели зяблики Сегодня — посмотри! — Как розовые яблоки, На ветках снегири.

Снежок изрезан лыжами, Как мел, скрипуч и сух, И ловит кошка рыжая Веселых белых мух.

Человек

Когда сверкнет звезда полночи На полусонную Неву, Ряды былых событий очи Как будто видят наяву...

Я мыслю: где ты, век деяний Царя великого Петра? Где гений мира, гений браней И славы русского орла?

И слышу голос: «Слоем пыли Давно покрыт прошедший век, И дань обычную могиле Вовремя отдал человек!»

Обоих нет. Но память века С ним закатилась навсегда, А память славы человека Горит и светит как звезда...

Смерти

Не приходи в часы волнений, Сердечных бурь и мятежей, Когда душа огнем мучений Сгорает в пламени страстей.

Не приходи в часы раздумья, Когда наводит демон зла, Вливая в сердце яд безумья, На нечестивые дела;

Когда внушеньям духа злого, Как низкий раб, послушен ум, И ничего в нем нет святого, И много, много грешных дум.

Закон озлобленного рока, Смерть, надо мной останови И в черном рубище порока Меня на небо не зови!

Не приходи тогда накинуть Оков тяжелых на меня: Мне будет жалко мир покинуть, И робко небо встречу я…

Приди ко мне в часы забвенья И о страстях и о земле, Когда святое вдохновенье Горит в груди и на челе;

Когда я, дум высоких полный, Безгрешен сердцем и душой, И бурной суетности волны Меня от жизни неземной Увлечь не в силах за собою;

Когда я мыслью улетаю В обитель к горнему царю, Когда пою, когда мечтаю, Когда молитву говорю.

Я близок к небу — смерти время! Нетруден будет переход; Душа, покинув жизни бремя, Без страха в небо перейдет…

Весна

Др. назв.: Волна катится за волною

Волна катится за волною В неизмеримый океан... Зима сменилася весною, И реже воет ураган; Не ждет безжалостное время, Оно торопится на срок; Полей и нив богатых бремя, Исчез белеющий снежок, Цветет веселая природа, Зазеленел дремучий бор, Встречает шумно утро года Пернатых птиц громовый хор; Они поют ей гимн приветный Во славу бога и отца И нежат песнею заветной Печаль унылого певца. Прекрасно небо голубое, Везде прохлада и покой, И щедро солнце золотое Питает землю теплотой Необходимой, благодатной; От неприступной вышины Струится воздух ароматный На царство света и весны. Широко, с гордостью кичливой, Покинув прежние брега, Через засеянные нивы Течет прозрачная река, И всё цветет, и всё прекрасно! Но где ж зима, где след зимы, Где вой метелицы ненастной, Где грустный мрак могильной тьмы?

Зима прошла. Пройдет весна, Настанет лето золотое, Природа, радости полна, Вздохнет отраднее в покое. Но ненадолго; нет, опять, Рассвирепелые, по воле Мятежно ветры засвистят, И закружится вихорь в поле. И зашумит дремучий бор, Завоет он, как волк голодный, И с высоты пустынных гор Повеет осенью холодной; И снова сумрачная тьма Раскинет свой покров печальный И всемогущая зима Оденет в саван погребальный - Цветущий луг, зеленый бор И всю поблекшую природу, И убелит вершины гор, И закует морозом воду; И после дивной красоты Природа будет вновь уныла; Так жизнь: иль майские цветы, Или заглохшая могила...

Колыбельная песня

(Подражание Лермонтову)

Спи, пострел, пока безвредный! Баюшки-баю. Тускло смотрит месяц медный В колыбель твою, Стану сказывать не сказки — Правду пропою; Ты ж дремли, закрывши глазки, Баюшки-баю.

По губернии раздался Всем отрадный клик: Твой отец под суд попался — Явных тьма улик. Но отец твой — плут известный — Знает роль свою. Спи, пострел, покуда честный! Баюшки-баю.

Подрастешь — и мир крещеный Скоро сам поймешь, Купишь фрак темно-зеленый И перо возьмешь. Скажешь: «Я благонамерен, За добро стою!» Спи — твой путь грядущий верен! Баюшки-баю.

Будешь ты чиновник с виду И подлец душой, Провожать тебя я выду — И махну рукой! В день привыкнешь ты картинно Спину гнуть свою… Спи, пострел, пока невинный! Баюшки-баю.

Тих и кроток, как овечка, И крепонек лбом, До хорошего местечка Доползешь ужом — И охулки не положишь На руку свою. Спи, покуда красть не можешь! Баюшки-баю.

Купишь дом многоэтажный, Схватишь крупный чин И вдруг станешь барин важный, Русский дворянин. Заживешь — и мирно, ясно Кончишь жизнь свою… Спи, чиновник мой прекрасный! Баюшки-баю.

Пьяница

Жизнь в трезвом положении Куда нехороша! В томительном борении Сама с собой душа, А ум в тоске мучительной… И хочется тогда То славы соблазнительной, То страсти, то труда. Все та же хата бедная — Становится бедней, И мать — старуха бледная — Еще бледней, бледней. Запуганный, задавленный, С поникшей головой, Идешь как обесславленный, Гнушаясь сам собой; Сгораешь злобой тайною… На скудный твой наряд С насмешкой неслучайною Все, кажется, глядят. Все, что во сне мерещится, Как будто бы назло, В глаза вот так и мечется Роскошно и светло! Все — повод к искушению, Все дразнит и язвит И руку к преступлению Нетвердую манит… Ах! если б часть ничтожную! Старушку полечить, Сестрам бы не роскошную Обновку подарить! Стряхнуть ярмо тяжелого, Гнетущего труда, — Быть может, буйну голову Сносил бы я тогда! Покинув путь губительный, Нашел бы путь иной И в труд иной — свежительный — Поник бы всей душой. Но мгла отвсюду черная Навстречу бедняку… Одна открыта торная Дорога к кабаку.

Я за то глубоко презираю себя...

Я за то глубоко презираю себя, Что живу - день за днем бесполезно губя;

Что я, силы своей не пытав ни на чем, Осудил сам себя беспощадным судом

И, лениво твердя: я ничтожен, я слаб! - Добровольно всю жизнь пресмыкался как раб;

Что, доживши кой-как до тридцатой весны, Не скопил я себе хоть богатой казны,

Чтоб глупцы у моих пресмыкалися ног, Да и умник подчас позавидовать мог!

Я за то глубоко презираю себя, Что потратил свой век, никого не любя,

Что любить я хочу... что люблю я весь мир, А брожу дикарем - бесприютен и сир,

И что злоба во мне и сильна и дика, А хватаясь за нож - замирает рука!

В дороге

— Скучно? скучно!.. Ямщик удалой, Разгони чем-нибудь мою скуку! Песню, что ли, приятель, запой Про рекрутский набор и разлуку; Небылицей какой посмеши Или, что ты видал, расскажи, — Буду, братец, за все благодарен.

«Самому мне невесело, барин: Сокрушила злодейка жена!.. Слышь ты, смолоду, сударь, она В барском доме была учена Вместе с барышней разным наукам, Понимаешь-ста, шить и вязать, На варгане играть и читать — Всем дворянским манерам и штукам. Одевалась не то, что у нас На селе сарафанницы наши, А, примерно представить, в атлас; Ела вдоволь и меду и каши. Вид вальяжный имела такой, Хоть бы барыне, слышь ты, природной, И не то что наш брат крепостной, Тоись, сватался к ней благородный (Слышь, учитель-ста врезамшись был, Баит кучер, Иваныч Торопка), — Да, знать, счастья ей бог не судил: Не нужна-ста в дворянстве холопка! Вышла замуж господская дочь, Да и в Питер… А справивши свадьбу, Сам-ат, слышь ты, вернулся в усадьбу, Захворал и на Троицу в ночь Отдал богу господскую душу, Сиротинкой оставивши Грушу… Через месяц приехал зятек — Перебрал по ревизии души И с запашки ссадил на оброк, А потом добрался и до Груши. Знать, она согрубила ему В чем-нибудь али напросто тесно Вместе жить показалось в дому, Понимаешь-ста, нам неизвестно, - Воротил он ее на село — Знай-де место свое ты, мужичка! Взвыла девка — крутенько пришло: Белоручка, вишь ты, белоличка!

Как на грех, девятнадцатый год Мне в ту пору случись… посадили На тягло — да на ней и женили… Тоись, сколько я нажил хлопот! Вид такой, понимаешь, суровый… Ни косить, ни ходить за коровой!.. Грех сказать, чтоб ленива была, Да, вишь, дело в руках не спорилось! Как дрова или воду несла, Как на барщину шла — становилось Инда жалко подчас… да куды! - Не утешишь ее и обновкой: То натерли ей ногу коты, То, слышь, ей в сарафане неловко. При чужих и туда и сюда, А украдкой ревет, как шальная… Погубили ее господа, А была бы бабенка лихая!

На какой-то патрет все глядит Да читает какую-то книжку… Инда страх меня, слышь ты, щемит, Что погубит она и сынишку: Учит грамоте, моет, стрижет, Словно барченка, каждый день чешет, Бить не бьет — бить и мне не дает… Да недолго пострела потешит! Слышь, как щепка худа и бледна, Ходит, тоись, совсем через силу, В день двух ложек не съест толокна — Чай, свалим через месяц в могилу… А с чего?.. Видит бог, не томил Я ее безустанной работой… Одевал и кормил, без пути не бранил, Уважал, тоись, вот как, с охотой… А, слышь, бить — так почти не бивал, Разве только под пьяную руку…»

— Ну, довольно, ямщик! Разогнал Ты мою неотвязную скуку!..

Перед дождем

Заунывный ветер гонит Стаю туч на край небес, Ель надломленная стонет, Глухо шепчет темный лес.

На ручей, рябой и пестрый, За листком летит листок, И струей сухой и острой Набегает холодок.

Полумрак на всё ложится; Налетев со всех сторон, С криком в воздухе кружится Стая галок и ворон.

Над проезжей таратайкой Спущен верх, перед закрыт; И «пошел!» — привстав с нагайкой, Ямщику жандарм кричит…

Тройка

Что ты жадно глядишь на дорогу В стороне от весёлых подруг? Знать, забило сердечко тревогу — Всё лицо твоё вспыхнуло вдруг.

И зачем ты бежишь торопливо За промчавшейся тройкой вослед?.. На тебя, подбоченясь красиво, Загляделся проезжий корнет.

На тебя заглядеться не диво, Полюбить тебя всякий не прочь: Вьётся алая лента игриво В волосах твоих, чёрных как ночь;

Сквозь румянец щеки твоей смуглой Пробивается лёгкий пушок, Из-под брови твоей полукруглой Смотрит бойко лукавый глазок.

Взгляд один чернобровой дикарки, Полный чар, зажигающих кровь, Старика разорит на подарки, В сердце юноши кинет любовь.

Поживёшь и попразднуешь вволю, Будет жизнь и полна и легка… Да не то тебе пало на долю: За неряху пойдёшь мужика.

Завязавши под мышки передник, Перетянешь уродливо грудь, Будет бить тебя муж-привередник И свекровь в три погибели гнуть.

От работы и чёрной и трудной Отцветёшь, не успевши расцвесть, Погрузишься ты в сон непробудный, Будешь няньчить, работать и есть.

И в лице твоём, полном движенья, Полном жизни — появится вдруг Выраженье тупого терпенья И бессмысленный, вечный испуг.

И схоронят в сырую могилу, Как пройдёшь ты тяжёлый свой путь, Бесполезно угасшую силу И ничем не согретую грудь.

Не гляди же с тоской на дорогу И за тройкой вослед не спеши, И тоскливую в сердце тревогу Поскорей навсегда заглуши!

Не нагнать тебе бешеной тройки: Кони крепки и сыты и бойки, - И ямщик под хмельком, и к другой Мчится вихрем корнет молодой…

Еду ли ночью по улице темной…

Еду ли ночью по улице темной, Бури заслушаюсь в пасмурный день — Друг беззащитный, больной и бездомный, Вдруг предо мной промелькнет твоя тень! Сердце сожмется мучительной думой. С детства судьба невзлюбила тебя: Беден и зол был отец твой угрюмый, Замуж пошла ты — другого любя. Муж тебе выпал недобрый на долю: С бешеным нравом, с тяжелой рукой; Не покорилась — ушла ты на волю, Да не на радость сошлась и со мной…

Помнишь ли день, как, больной и голодный, Я унывал, выбивался из сил? В комнате нашей, пустой и холодной, Пар от дыханья волнами ходил. Помнишь ли труб заунывные звуки, Брызги дождя, полусвет, полутьму? Плакал твой сын, и холодные руки, Ты согревала дыханьем ему. Он не смолкал — и пронзительно звонок Был его крик… Становилось темней; Вдоволь поплакал и умер ребенок… Бедная, слез безрассудных не лей! С горя да с голоду завтра мы оба Так же глубоко и сладко заснем; Купит хозяин, с проклятьем, три гроба — Вместе свезут и положат рядком…

В разных углах мы сидели угрюмо. Помню, была ты бледна и слаба, Зрела в тебе сокровенная дума, В сердце твоем совершалась борьба. Я задремал. Ты ушла молчаливо, Принарядившись, как будто к венцу, И через час принесла торопливо Гробик ребенку и ужин отцу. Голод мучительный мы утолили, В комнате темной зажгли огонек, Сына одели и в гроб положили… Случай нас выручил? Бог ли с помог? Ты не спешила печальным признаньем, Я ничего не спросил, Только мы оба глядели с рыданьем, Только угрюм и озлоблен я был…

Где ты теперь? С нищетой горемычной Злая тебя сокрушила борьба? Или пошла ты дорогой обычной И роковая свершится судьба? Кто ж защитит тебя? Все без изъятья Именем страшным тебе назовут, Только во мне шевельнутся проклятья — И бесполезно замрут!..

Нравственный человек

1 Живя согласно с строгою моралью, Я никому не сделал в жизни зла. Жена моя, закрыв лицо вуалью, Под вечерок к любовнику пошла; Я в дом к нему с полицией прокрался И уличил… Он вызвал: я не дрался! Она слегла в постель и умерла, Истерзана позором и печалью… Живя согласно с строгою моралью, Я никому не сделал в жизни зла.

2 Имел я дочь; в учителя влюбилась И с ним бежать хотела сгоряча. Я погрозил проклятьем ей: смирилась И вышла за седого богача. Их дом блестящ и полон был, как чаша; Но стала вдруг бледнеть и гаснуть Маша И через год в чахотке умерла, Сразив весь дом глубокою печалью… Живя согласно с строгою моралью, Я никому не сделал в жизни зла…

3 Крестьянина я отдал в повара: Он удался; хороший повар — счастье! Но часто отлучался со двора И званью неприличное пристрастье Имел: любил читать и рассуждать. Я, утомясь грозить и распекать, Отечески посек его, каналью, Он взял да утопился: дурь нашла! Живя согласно с строгою моралью, Я никому не сделал в жизни зла.

4 Приятель в срок мне долга не представил. Я, намекнув по-дружески ему, Закону рассудить нас предоставил: Закон приговорил его в тюрьму. В ней умер он, не заплатив алтына, Но я не злюсь, хоть злиться есть причина! Я долг ему простил того ж числа, Почтив его слезами и печалью… Живя согласно с строгою моралью, Я никому не сделал в жизни зла.

Ты всегда хороша несравненно

Ты всегда хороша несравненно, Но когда я уныл и угрюм, Оживляется так вдохновенно Твой веселый, насмешливый ум;

Ты хохочешь так бойко и мило, Так врагов моих глупых бранишь, То, понурив головку уныло, Так лукаво меня ты смешишь;

Так добра ты, скупая на ласки, Поцелуй твой так полон огня, И твои ненаглядные глазки Так голубят и гладят меня,-

Что с тобой настоящее горе Я разумно и кротко сношу И вперед — в это темное море — Без обычного страха гляжу…

Вчерашний день, часу в шестом…

Вчерашний день, часу в шестом, Зашел я на Сенную; Там били женщину кнутом, Крестьянку молодую.

Ни звука из ее груди, Лишь бич свистел, играя… И Музе я сказал: «Гляди! Сестра твоя родная!»

На улице. 1. Вор

Др. назв.: Спеша на званый пир по улице прегрязной

Спеша на званый пир по улице прегрязной, Вчера был поражен я сценой безобразной: Торгаш, у коего украден был калач, Вздрогнув и побледнев, вдруг поднял вой и плач И, бросясь от лотка, кричал: «Держите вора!» И вор был окружен и остановлен скоро. Закушенный калач дрожал в его руке; Он был без сапогов, в дырявом сертуке; Лицо являло след недавнего недуга, Стыда, отчаянья, моленья и испуга… Пришёл городовой, подчаска подозвал, По пунктам отобрал допрос отменно строгой, И вора повели торжественно в квартал. Я крикнул кучеру: «Пошёл своей дорогой!» — И Богу поспешил молебствие принесть За то, что у меня наследственное есть…

На улице. 2. Проводы

Др. назв.: Мать касатиком сына зовет

Мать касатиком сына зовет, Сын любовно глядит на старуху, Молодая бабенка ревет И всё просит остаться Ванюху, А старик непреклонно молчит: Напряженная строгость во взоре, Словно сам на себя он сердит За свое бесполезное горе.

Сивка дернул дровнишки слегка — Чуть с дровней не свалилась старуха. Ну! нагрел же он сивке бока, Да помог старику и Ванюха…

На улице. 3. Гробок

Вот идет солдат. Под мышкою Детский гроб несет, детинушка. На глаза его суровые Слезы выжала кручинушка.

А как было живо дитятко, То и дело говорилося: «Чтоб ты лопнуло, проклятое! Да зачем ты и родилося?»

На улице. 4. Ванька

Смешная сцена! Ванька-дуралей, Чтоб седока промыслить побогаче, Украдкой чистит бляхи на своей Ободранной и заморенной кляче. Не так ли ты, продажная краса, Себе придать желая блеск фальшивый, Старательно взбиваешь волоса На голове, давно полуплешивой? Но оба вы — извозчик-дуралей И ты, смешно причесанная дама, — Вы пробуждаете не смех в душе моей — Мерещится мне всюду драма.

Стихотворение, заимствованное из Шиллера и Гете

Я герой!.. Припеваючи жить И шампанское пить, Завираться!

Жребий мой: Вечеринки давать, И себя восхвалять, И стишки издавать,

И собой Восхищаться! Верить одному Вкусу своему, Всех блаженней в мире, Всех несчастней быть; Но какое счастье Так себя любить!..

Я не люблю иронии твоей…

Я не люблю иронии твоей. Оставь ее отжившим и нежившим, А нам с тобой, так горячо любившим, Еще остаток чувства сохранившим, — Нам рано предаваться ей!

Пока еще застенчиво и нежно Свидание продлить желаешь ты, Пока еще кипят во мне мятежно Ревнивые тревоги и мечты — Не торопи развязки неизбежной!

И без того она недалека: Кипим сильней, последней жаждой полны, Но в сердце тайный холод и тоска… Так осенью бурливее река, Но холодней бушующие волны…

Мы с тобой бестолковые люди...

Мы с тобой бестолковые люди: Что минута, то вспышка готова! Облегченье взволнованной груди, Неразумное, резкое слово.

Говори же, когда ты сердита, Все, что душу волнует и мучит! Будем, друг мой, сердиться открыто: Легче мир - и скорее наскучит.

Если проза в любви неизбежна, Так возьмем и с нее долю счастья: После ссоры так полно, так нежно Возвращенье любви и участья...

Блажен незлобивый поэт...

Блажен незлобивый поэт, В ком мало желчи, много чувства: Ему так искренен привет Друзей спокойного искусства;

Ему сочувствие в толпе, Как ропот волн, ласкает ухо; Он чужд сомнения в себе - Сей пытки творческого духа;

Любя беспечность и покой, Гнушаясь дерзкою сатирой, Он прочно властвует толпой С своей миролюбивой лирой.

Дивясь великому уму, Его не гонят, не злословят, И современники ему При жизни памятник готовят...

Но нет пощады у судьбы Тому, чей благородный гений Стал обличителем толпы, Ее страстей и заблуждений.

Питая ненавистью грудь, Уста вооружив сатирой, Проходит он тернистый путь С своей карающею лирой.

Его преследуют хулы: Он ловит звуки одобренья Не в сладком ропоте хвалы, А в диких криках озлобленья.

И веря и не веря вновь Мечте высокого призванья, Он проповедует любовь Враждебным словом отрицанья, -

И каждый звук его речей Плодит ему врагов суровых, И умных и пустых людей, Равно клеймить его готовых.

Со всех сторон его клянут И, только труп его увидя, Как много сделал он, поймут, И как любил он - ненавидя!

Муза

Нет! Музы ласково поющей и прекрасной Не помню над собой я песни сладкогласной! В небесной красоте, неслышимо, как дух Слетая с высоты, младенческий мой слух Она гармонии волшебной не учила, В пеленках у меня свирели не забыла, Среди забав моих и отроческих дум Мечтой неясною не волновала ум И не явилась вдруг восторженному взору Подругой любящей в блаженную ту пору, Когда томительно волнуют нашу кровь Неразделимые и Муза и Любовь…

Но рано надо мной отяготели узы Другой, неласковой и нелюбимой Музы, Печальной спутницы печальных бедняков, Рождённых для труда, страданья и оков, — Той Музы плачущей, скорбящей и болящей, Всечасно жаждущей, униженно просящей, Которой золото — единственный кумир…

В усладу нового пришельца в Божий мир, В убогой хижине, пред дымною лучиной, Согбенная трудом, убитая кручиной, Она певала мне, и полон был тоской И вечной жалобой напев её простой. Случалось, не стерпев томительного горя, Вдруг плакала она, моим рыданьям вторя, Или тревожила младенческий мой сон Разгульной песнею… Но тот же скорбный стон Ещё пронзительней звучал в разгуле шумном. Всё слышалося в нем в смешении безумном: Рассчеты мелочной и вечной суеты, И юношеских лет прекрасные мечты, Погибшая любовь, подавленные слезы, Проклятья, жалобы, бессильные угрозы. В порыве ярости, с неправдою людской Безумная клялась начать упорный бой. Предавшись дикому и мрачному веселью, Играла бешено моею колыбелью, Кричала: «Мщение!» — и буйным языком В сообщники свои звала господень гром!

В душе озлобленной, но любящей и нежной, Непрочен был порыв жестокости мятежной. Слабея медленно, томительный недуг Смирялся, утихал… и выкупалось вдруг Всё буйство дикое страстей и скорби лютой Одной божественно-прекрасною минутой, Когда страдалица, поникнув головой, «Прощай врагам своим!» — шептала надо мной…

Так вечно плачущей и непонятной девы Лелеяли мой слух суровые напевы, Покуда наконец обычной чередой Я с нею не вступил в ожесточённый бой. Но с детства прочного и кровного союза Со мною разорвать не торопилась Муза: Чрез бездны тёмные Насилия и Зла, Труда и Голода труда она меня вела — Почувствовать свои страданья научила И свету возвестить о них благословила…

Буря

Долго не сдавалась Любушка-соседка, Наконец шепнула: «Есть в саду беседка,

Как темнее станет — понимаешь ты? ..» Ждал я, исстрадался, ночки-темноты!

Кровь-то молодая: закипит — не шутка! Да взглянул на небо — и поверить жутко!

Небо обложилось тучами кругом… Полил дождь ручьями — прокатился гром!

Брови я нахмурил и пошел угрюмый — «Свидеться сегодня лучше и не думай!

Люба белоручка, Любушка пуглива, В бурю за ворота выбежать ей в диво;

Правда, не была бы буря ей страшна, Если б… да настолько любит ли она?..»

Без надежды, скучен прихожу в беседку, Прихожу и вижу — Любушку-соседку!

Промочила ножки и хоть выжми шубку… Было мне заботы обсушить голубку!

Да зато с той ночи я бровей не хмурю Только усмехаюсь, как заслышу бурю…

Несжатая полоса

Поздняя осень. Грачи улетели, Лес обнажился, поля опустели.

Только не сжата полоска одна… Грустную думу наводит она.

Кажется, шепчут колосья друг другу: «Скучно нам слушать осенную вьюгу,

Скучно склоняться до самой земли, Тучные зерна купая в пыли!

Нас, что ни ночь, разоряют станицы Всякой пролетной прожорливой птицы,

Заяц нас топчет, и буря нас бьёт… Где же наш пахарь? чего еще ждёт?

Или мы хуже других уродились?.. Или не дружно цвели-колосились?

Нет! мы не хуже других — и давно В нас налилось и созрело зерно.

Не для того же пахал он и сеял Чтобы нас ветер осенний развеял?..»

Ветер несёт им печальный ответ: — Вашему пахарю моченьки нет.

Знал для чего и пахал он и сеял, Да не по силам работу затеял.

Плохо бедняге — не ест и не пьет, Червь ему сердце больное сосет,

Руки, что вывели борозды эти, Высохли в щепку, повисли как плети,

Очи потускли и голос пропал, Что заунывную песню певал,

Как на соху налегая рукою, Пахарь задумчиво шёл полосою…»

Безвестен я. Я вами не стяжал...

Безвестен я. Я вами не стяжал Ни почестей, ни денег, ни похвал, Стихи мои — плод жизни несчастливой, У отдыха похищенных часов, Сокрытых слез и думы боязливой; Но вами я не восхвалял глупцов, Но с подлостью не заключал союза, Нет! свой венец терновый приняла, Не дрогнув, обесславленная Муза И под кнутом без звука умерла.

Внимая ужасам войны…

Внимая ужасам войны, При каждой новой жертве боя Мне жаль не друга, не жены, Мне жаль не самого героя. Увы! утешится жена, И друга лучший друг забудет; Но где-то есть душа одна — Она до гроба помнить будет! Средь лицемерных наших дел И всякой пошлости и прозы Одни я в мир подсмотрел Святые, искренние слезы — То слезы бедных матерей! Им не забыть своих детей, Погибших на кровавой ниве, Как не поднять плакучей иве Своих поникнувших ветвей…

Давно — отвергнутый тобою

Давно — отвергнутый тобою, Я шел по этим берегам И, полон думой роковою, Мгновенно кинулся к волнам. Они приветливо яснели. На край обрыва я ступил — Вдруг волны грозно потемнели, И страх меня остановил! Поздней — любви и счастья полны, Ходили часто мы сюда, И ты благословляла волны, Меня отвергшие тогда. Теперь — один, забыт тобою, Чрез много роковых годов, Брожу с убитою душою Опять у этих берегов. И та же мысль приходит снова — И на обрыве я стою, Но волны не грозят сурово, А манят в глубину свою…

Забытая деревня

1

У бурмистра Власа бабушка Ненила Починить избенку лесу попросила. Отвечал: нет лесу, и не жди — не будет!» «Вот приедет барин — барин нас рассудит, Барин сам увидит, что плоха избушка, И велит дать лесу»,- думает старушка.

2

Кто-то по соседству, лихоимец жадный, У крестьян землицы косячок изрядный Оттягал, отрезал плутовским манером. «Вот приедет барин: будет землемерам!- Думают крестьяне.- Скажет барин слово — И землицу нашу отдадут нам снова».

3

Полюбил Наташу хлебопашец вольный, Да перечит девке немец сердобольный, Главный управитель. «Погодим, Игнаша, Вот приедет барин!» — говорит Наташа. Малые, большие — дело чуть за спором — «Вот приедет барин!» — повторяют хором…

4

Умерла Ненила; на чужой землице У соседа-плута — урожай сторицей; Прежние парнишки ходят бородаты; Хлебопашец вольный угодил в солдаты, И сама Наташа свадьбой уж не бредит… Барина всё нету… барин всё не едет!

5

Наконец однажды середи дороги Шестернею цугом показались дроги: На дрогах высокий гроб стоит дубовый, А в гробу-то барин; а за гробом — новый. Старого отпели, новый слезы вытер, Сел в свою карету — и уехал в Питер.

Письма

Плачь, горько плачь! Их не напишешь вновь, Хоть написать, смеясь, ты обещала... Они навек погибли, как любовь, Которая их сердцу диктовала. Хранились в них души твоей черты, Корыстному волненью непричастной, Поэзии роскошные цветы — Благоуханье молодости ясной! И пусть бы жизнь их ложью назвала Она давно в них веру колебала,— Нет! та рука со злобой их сожгла, Которая с любовью их писала! Грядущее опоры лишено, Прошедшее поругано жестоко, . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Поэт и гражданин

Гражданин (входит)

Опять один, опять суров, Лежит - и ничего не пишет.

Поэт

Прибавь: хандрит и еле дышит - И будет мой портрет готов.

Гражданин

Хорош портрет! Ни благородства, Ни красоты в нем нет, поверь, А просто пошлое юродство. Лежать умеет дикий зверь...

Поэт

Так что же?

Гражданин

Да глядеть обидно.

Поэт

Ну, так уйди.

Гражданин

Послушай: стыдно! Пора вставать! Ты знаешь сам, Какое время наступило; В ком чувство долга не остыло, Кто сердцем неподкупно прям, В ком дарованье, сила, меткость, Тому теперь не должно спать...

Поэт

Положим, я такая редкость, Но нужно прежде дело дать.

Гражданин

Вот новость! Ты имеешь дело, Ты только временно уснул, Проснись: громи пороки смело...

Поэт

А! знаю: "Вишь, куда метнул! Но я обстрелянная птица. Жаль, нет охоты говорить.

(Берет книгу.)

Спаситель Пушкин! - Вот страница: Прочти и перестань корить!

Гражданин (читает)

"Не для житейского волненья, Не для корысти, не для битв, Мы рождены для вдохновенья, Для звуков сладких и молитв.

Поэт (с восторгом)

Неподражаемые звуки!.. Когда бы с Музою моей Я был немного поумней, Клянусь, пера бы не взял в руки!

Гражданин

Да, звуки чудные... ура! Так поразительна их сила, Что даже сонная хандра С души поэта соскочила. Душевно радуюсь - пора! И я восторг твой разделяю, Но, признаюсь, твои стихи Живее к сердцу принимаю.

Поэт

Не говори же чепухи! Ты рьяный чтец, но критик дикий. Так я, по-твоему, - великий, Повыше Пушкина поэт? Скажи пожалуйста?!

Гражданин

Ну, нет! Твои поэмы бестолковы, Твои элегии не новы, Сатиры чужды красоты, Неблагородны и обидны, Твой стих тягуч. Заметен ты, Но так без солнца звезды видны. В ночи, которую теперь Мы доживаем боязливо, Когда свободно рыщет зверь, А человек бредет пугливо, - Ты твердо светоч свой держал, Но небу было неугодно, Чтоб он под бурей запылал, Путь освещая всенародно; Дрожащей искрою впотьмах Он чуть горел, мигал, метался. Моли, чтоб солнца он дождался И потонул в его лучах!

Нет, ты не Пушкин. Но покуда, Не видно солнца ниоткуда, С твоим талантом стыдно спать; Еще стыдней в годину горя Красу долин, небес и моря И ласку милой воспевать...

Гроза молчит, с волной бездонной В сияньи спорят небеса, И ветер ласковый и сонный Едва колеблет паруса, - Корабль бежит красиво, стройно, И сердце путников спокойно, Как будто вместо корабля Под ними твердая земля. Но гром ударил; буря стонет, И снасти рвет, и мачту клонит, - Не время в шахматы играть, Не время песни распевать! Вот пес - и тот опасность знает И бешено на ветер лает: Ему другого дела нет... А ты что делал бы, поэт? Ужель в каюте отдаленной Ты стал бы лирой вдохновленной Ленивцев уши услаждать И бури грохот заглушать?

Пускай ты верен назначенью, Но легче ль родине твоей, Где каждый предан поклоненью Единой личности своей? Наперечет сердца благие, Которым родина свята. Бог помочь им!.. а остальные? Их цель мелка, их жизнь пуста. Одни - стяжатели и воры, Другие - сладкие певцы, А третьи... третьи - мудрецы: Их назначенье - разговоры. Свою особу оградя, Они бездействуют, твердя: "Неисправимо наше племя, Мы даром гибнуть не хотим, Мы ждем: авось поможет время, И горды тем, что не вредим!" Хитро скрывает ум надменный Себялюбивые мечты, Но... брат мой! кто бы ни был ты, Не верь сей логике презренной! Страшись их участь разделить, Богатых словом, делом бедных, И не иди во стан безвредных, Когда полезным можешь быть! Не может сын глядеть спокойно На горе матери родной, Не будет гражданин достойный К отчизне холоден душой, Ему нет горше укоризны... Иди в огонь за честь отчизны, За убежденье, за любовь... Иди, и гибни безупрёчно. Умрешь не даром, дело прочно, Когда под ним струится кровь...

А ты, поэт! избранник неба, Глашатай истин вековых, Не верь, что не имущий хлеба Не стоит вещих струн твоих! Не верь, чтоб вовсе пали люди; Не умер бог в душе людей, И вопль из верующей груди Всегда доступен будет ей! Будь гражданин! служа искусству, Для блага ближнего живи, Свой гений подчиняя чувству Всеобнимающей Любви; И если ты богат дарами, Их выставлять не хлопочи: В твоем труде заблещут сами Их животворные лучи. Взгляни: в осколки твердый камень Убогий труженик дробит, А из-под молота летит И брызжет сам собою пламень!

Поэт

Ты кончил?.. чуть я не уснул. Куда нам до таких воззрений! Ты слишком далеко шагнул. Учить других - потребен гений, Потребна сильная душа, А мы с своей душой ленивой, Самолюбивой и пугливой, Не стоим медного гроша. Спеша известности добиться, Боимся мы с дороги сбиться И тропкой торною идем, А если в сторону свернем - Пропали, хоть беги со света! Куда жалка ты, роль поэта! Блажен безмолвный гражданин: Он, Музам чуждый с колыбели, Своих поступков господин, Ведет их к благородной цели, И труд его успешен, спор...

Гражданин

Не очень лестный приговор. Но твой ли он? тобой ли сказан? Ты мог бы правильней судить: Поэтом можешь ты не быть, Но гражданином быть обязан. А что такое гражданин? Отечества достойный сын. Ах! будет с нас купцов, кадетов, Мещан, чиновников, дворян, Довольно даже нам поэтов, Но нужно, нужно нам граждан! Но где ж они? Кто не сенатор, Не сочинитель, не герой, Не предводитель, Кто гражданин страны родной? Где ты? откликнись? Нет ответа. И даже чужд душе поэта Его могучий идеал! Но если есть он между нами, Какими плачет он слезами!!. Ему тяжелый жребий пал, Но доли лучшей он не просит: Он, как свои, на теле носит Все язвы родины своей. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Гроза шумит и к бездне гонит Свободы шаткую ладью, Поэт клянет или хоть стонет, А гражданин молчит и клонит Под иго голову свою. Когда же... Но молчу. Хоть мало, И среди нас судьба являла Достойных граждан... Знаешь ты Их участь?.. Преклони колени!.. Лентяй! смешны твои мечты И легкомысленные пени — жалобы. В твоем сравненье смыслу нет. Вот слово правды беспристрастной: Блажен болтающий поэт, И жалок гражданин безгласный!

Поэт

Не мудрено того добить, Кого уж добивать не надо. Ты прав: поэту легче жить - В свободном слове есть отрада. Но был ли я причастен ей? Ах, в годы юности моей, Печальной, бескорыстной, трудной, Короче - очень безрассудной, Куда ретив был мой Пегас! Не розы - я вплетал крапиву В его размашистую гриву И гордо покидал Парнас. Без отвращенья, без боязни Я шел в тюрьму и к месту казни, В суды, в больницы я входил. Не повторю, что там я видел... Клянусь, я честно ненавидел! Клянусь, я искренно любил! И что ж?.. мои послышав звуки, Сочли их черной клеветой; Пришлось сложить смиренно руки Иль поплатиться головой... Что было делать? Безрассудно Винить людей, винить судьбу. Когда б я видел хоть борьбу, Бороться стал бы, как ни трудно, Но... гибнуть, гибнуть... и когда? Мне было двадцать лет тогда! Лукаво жизнь вперед манила, Как моря вольные струи, И ласково любовь сулила Мне блага лучшие свои - Душа пугливо отступила... Но сколько б не было причин, Я горькой правды не скрываю И робко голову склоняю При слове "честный гражданин". Тот роковой, напрасный пламень Доныне сожигает грудь, И рад я, если кто-нибудь В меня с презреньем бросит камень. Бедняк! и из чего попрал Ты долг священный человека? Какую подать с жизни взял Ты - сын больной больного века?.. Когда бы знали жизнь мою, Мою любовь, мои волненья... Угрюм и полон озлобленья, У двери гроба я стою...

Ах! песнею моей прощальной Та песня первая была! Склонила Муза лик печальный И, тихо зарыдав, ушла. С тех пор не часты были встречи: Украдкой, бледная, придет И шепчет пламенные речи, И песни гордые поет. Зовет то в города, то в степи, Заветным умыслом полна, Но загремят внезапно цепи - И мигом скроется она. Не вовсе я ее чуждался, Но как боялся! как боялся! Когда мой ближний утопал В волнах существенного горя - То гром небес, то ярость моря Я добродушно воспевал. Бичуя маленьких воришек Для удовольствия больших, Дивил я дерзостью мальчишек И похвалой гордился их. Под игом лет душа погнулась, Остыла ко всему она, И Муза вовсе отвернулась, Презренья горького полна. Теперь напрасно к ней взываю - Увы! Сокрылась навсегда. Как свет, я сам ее не знаю И не узнаю никогда. О Муза, гостьею случайной Являлась ты моей душе? Иль песен дар необычайный Судьба предназначала ей? Увы! кто знает? рок суровый Всё скрыл в глубокой темноте. Но шел один венок терновый К твоей угрюмой красоте...

Саша

1

Словно как мать над сыновней могилой, Стонет кулик над равниной унылой,

Пахарь ли песню вдали запоет — Долгая песня за сердце берет;

Лес ли начнется — сосна да осина… Не весела ты, родная картина!

Что же молчит мой озлобленный ум?.. Сладок мне леса знакомого шум,

Любо мне видеть знакомую ниву — Дам же я волю благому порыву

И на родимую землю мою Все накипевшие слезы пролью!

Злобою сердце питаться устало — Много в ней правды, да радости мало;

Спящих в могилах виновных теней Не разбужу я враждою моей.

Родина-мать! я душою смирился, Любящим сыном к тебе воротился.

Сколько б на нивах бесплодных твоих Даром ни сгинуло сил молодых,

Сколько бы ранней тоски и печали Вечные бури твои ни нагнали

На боязливую душу мою — Я побежден пред тобою стою!

Силу сломили могучие страсти, Гордую волю погнули напасти,

И про убитую Музу мою Я похоронные песни пою.

Перед тобою мне плакать не стыдно, Ласку твою мне принять не обидно —

Дай мне отраду объятий родных, Дай мне забвенье страданий моих!

Жизнью измят я… и скоро я сгину… Мать не враждебна и к блудному сыну:

Только что я ей объятья раскрыл — Хлынули слезы, прибавилось сил.

Чудо свершилось: убогая нива Вдруг просветлела, пышна и красива,

Ласковей машет вершинами лес, Солнце приветливей смотрит с небес.

Весело въехал я в дом тот угрюмый, Что, осенив сокрушительной думой,

Некогда стих мне суровый внушил… Как он печален, запущен и хил!

Скучно в нем будет. Нет, лучше поеду, Благо не поздно, теперь же к соседу

И поселюсь среди мирной семьи. Славные люди — соседи мои,

Славные люди! Радушье их честно, Лесть им противна, а спесь неизвестна.

Как-то они доживают свой век? Он уже дряхлый, седой человек,

Да и старушка не многим моложе. Весело будет увидеть мне тоже

Сашу, их дочь… Недалеко их дом. Всё ли застану по-прежнему в нем?

2

Добрые люди, спокойно вы жили, Милую дочь свою нежно любили.

Дико росла, как цветок полевой, Смуглая Саша в деревне степной.

Всем окружив ее тихое детство, Что позволяли убогие средства,

Только развить воспитаньем, увы! Эту головку не думали вы.

Книги ребенку — напрасная мука, Ум деревенский пугает наука;

Но сохраняется дольше в глуши Первоначальная ясность души,

Рдеет румянец и ярче и краше… Мило и молодо дитятко ваше,—

Бегает живо, горит, как алмаз, Черный и влажный смеющийся глаз,

Щеки румяны, и полны, и смуглы, Брови так тонки, а плечи так круглы!

Саша не знает забот и страстей, А уж шестнадцать исполнилось ей…

Выспится Саша, поднимется рано, Черные косы завяжет у стана

И убежит, и в просторе полей Сладко и вольно так дышится ей.

Та ли, другая пред нею дорожка — Смело ей вверится бойкая ножка;

Да и чего побоится она?.. Всё так спокойно; кругом тишина,

Сосны вершинами машут приветно,— Кажется, шепчут, струясь незаметно,

Волны над сводом зеленых ветвей: «Путник усталый! бросайся скорей

В наши объятья: мы добры и рады Дать тебе, сколько ты хочешь, прохлады».

Полем идешь — всё цветы да цветы, В небо глядишь — с голубой высоты

Солнце смеется… Ликует природа! Всюду приволье, покой и свобода;

Только у мельницы злится река: Нет ей простора… неволя горька!

Бедная! как она вырваться хочет! Брызжется пеной, бурлит и клокочет,

Но не прорвать ей плотины своей. «Не суждена, видно, волюшка ей,—

Думает Саша,— безумно роптанье…» Жизни кругом разлитой ликованье

Саше порукой, что милостив бог… Саша не знает сомненья тревог.

Вот по распаханной, черной поляне, Землю взрывая, бредут поселяне —

Саша в них видит довольных судьбой Мирных хранителей жизни простой:

Знает она, что недаром с любовью Землю польют они по́том и кровью…

Весело видеть семью поселян, В землю бросающих горсти семян;

Дорого-любо, кормилица-нива! Видеть, как ты колосишься красиво,

Как ты, янтарным зерном налита, Гордо стоишь, высока и густа!

Но веселей нет поры обмолота: Легкая дружно спорится работа;

Вторит ей эхо лесов и полей, Словно кричит: «Поскорей! поскорей!»

Звук благодатный! Кого он разбудит, Верно, весь день тому весело будет!

Саша проснется — бежит на гумно. Солнышка нет — ни светло, ни темно,

Только что шумное стадо прогнали. Как на подмерзлой грязи натоптали

Лошади, овцы!.. Парным молоком В воздухе пахнет. Мотая хвостом,

За нагруженной снопами телегой Чинно идет жеребеночек пегой,

Пар из отворенной риги валит, Кто-то в огне там у печки сидит.

А на гумне только руки мелькают Да высоко молотила взлетают,

Не успевает улечься их тень. Солнце взошло — начинается день…

Саша сбирала цветы полевые, С детства любимые, сердцу родные,

Каждую травку соседних полей Знала по имени. Нравилось ей

В пестром смешении звуков знакомых Птиц различать, узнавать насекомых.

Время к полудню, а Саши всё нет. «Где же ты, Саша? простынет обед,

Сашенька! Саша!..» С желтеющей нивы Слышатся песни простой переливы;

Вот раздалося «ау!» вдалеке; Вот над колосьями в синем венке

Черная быстро мелькнула головка… «Вишь ты, куда забежала, плутовка!

Э!.. да никак колосистую рожь Переросла наша дочка!» — Так что ж? —

«Что? ничего! понимай как умеешь! Что теперь надо, сама разумеешь:

Спелому колосу — серп удалой Девице взрослой — жених молодой!»

— Вот еще выдумал, старый проказник! «Думай не думай, а будет нам праздник!»

Так рассуждая, идут старики Саше навстречу; в кустах у реки

Смирно присядут, подкрадутся ловко, С криком внезапным: «Попалась, плутовка!» —

Сашу поймают и весело им Свидеться с дитятком бойким своим…

В зимние сумерки нянины сказки Саша любила. Поутру в салазки

Саша садилась, летела стрелой, Полная счастья, с горы ледяной.

Няня кричит: «Не убейся, родная!» Саша, салазки свои погоняя,

Весело мчится. На полном бегу На бок салазки — и Саша в снегу!

Выбьются косы, растреплется шубка — Снег отряхает, смеется, голубка!

Не до ворчанья и няне седой: Любит она ее смех молодой…

Саше случалось знавать и печали: Плакала Саша, как лес вырубали,

Ей и теперь его жалко до слез. Сколько тут было кудрявых берез!

Там из-за старой, нахмуренной ели Красные грозды калины глядели,

Там поднимался дубок молодой. Птицы царили в вершине лесной,

Понизу всякие звери таились. Вдруг мужики с топорами явились —

Лес зазвенел, застонал, затрещал. Заяц послушал — и вон побежал,

В темную нору забилась лисица, Машет крылом осторожнее птица,

В недоуменье тащат муравьи Что ни попало в жилища свои.

С песнями труд человека спорился: Словно подкошен, осинник валился,

С треском ломали сухой березняк, Корчили с корнем упорный дубняк,

Старую сосну сперва подрубали После арканом ее нагибали

И, поваливши, плясали на ней, Чтобы к земле прилегла поплотней.

Так, победив после долгого боя, Враг уже мертвого топчет героя.

Много тут было печальных картин: Стоном стонали верхушки осин,

Из перерубленной старой березы Градом лилися прощальные слезы

И пропадали одна за другой Данью последней на почве родной.

Кончились поздно труды роковые. Вышли на небо светила ночные,

И над поверженным лесом луна Остановилась, кругла и ясна,—

Трупы деревьев недвижно лежали; Сучья ломались, скрипели, трещали,

Жалобно листья шумели кругом. Так, после битвы, во мраке ночном

Раненый стонет, зовет, проклинает. Ветер над полем кровавым летает —

Праздно лежащим оружьем звенит, Волосы мертвых бойцов шевелит!

Тени ходили по пням беловатым, Жидким осинам, березам косматым;

Низко летали, вились колесом Совы, шарахаясь оземь крылом;

Звонко кукушка вдали куковала, Да, как безумная, галка кричала,

Шумно летая над лесом… но ей Не отыскать неразумных детей!

С дерева комом галчата упали, Желтые рты широко разевали,

Прыгали, злились. Наскучил их крик — И придавил их ногою мужик.

Утром работа опять закипела. Саша туда и ходить не хотела,

Да через месяц — пришла. Перед ней Взрытые глыбы и тысячи пней;

Только, уныло повиснув ветвями, Старые сосны стояли местами,

Так на селе остаются одни Старые люди в рабочие дни.

Верхние ветви так плотно сплелися, Словно там гнезда жар-птиц завелися,

Что, по словам долговечных людей, Дважды в полвека выводят детей.

Саше казалось, пришло уже время: Вылетит скоро волшебное племя,

Чудные птицы посядут на пни, Чудные песни споют ей они!

Саша стояла и чутко внимала. В красках вечерних заря догорала —

Через соседний несрубленный лес С пышно-румяного края небес

Солнце пронзалось стрелой лучезарной, Шло через пни полосою янтарной

И наводило на дальний бугор Света и теней недвижный узор.

Долго в ту ночь, не смыкая ресницы, Думает Саша: что петь будут птицы?

В комнате словно тесней и душней. Саше не спится,— но весело ей.

Пестрые грезы сменяются живо, Щеки румянцем горят не стыдливо,

Утренний сон ее крепок и тих… Первые зорьки страстей молодых!

Полны вы чары и неги беспечной, Нет еще муки в тревоге сердечной;

Туча близка, но угрюмая тень Медлит испортить смеющийся день,

Будто жалея… И день еще ясен… Он и в грозе будет чудно прекрасен,

Но безотчетно пугает гроза… Эти ли детски живые глаза,

Эти ли полные жизни ланиты Грустно поблекнут, слезами покрыты?

Эту ли резвую волю во власть Гордо возьмет всегубящая страсть?..

Мимо идите, угрюмые тучи! Горды вы силой! свободой могучи:

С вами ли, грозные, вынести бой Слабой и робкой былинке степной?..

3

Третьего года, наш край покидая, Старых соседей моих обнимая,

Помню, пророчил я Саше моей Доброго мужа, румяных детей,

Долгую жизнь без тоски и страданья… Да не сбылися мои предсказанья!

В страшной беде стариков я застал. Вот что про Сашу отец рассказал:

«В нашем соседстве усадьба большая Лет уже сорок стояла пустая;

В третьем году наконец прикатил Барин в усадьбу и нас посетил,

Именем: Лев Алексеич Агарин, Ласков с прислугой, как будто не барин,

Тонок и бледен. В лорнетку глядел, Мало волос на макушке имел.

Звал он себя перелетною птицей: „Был,— говорит,— я теперь за границей,

Много видал я больших городов, Синих морей и подводных мостов —

Всё там приволье, и роскошь, и чудо, Да высылали доходы мне худо.

На пароходе в Кронштадт я пришел, И надо мной всё кружился орел,

Словно пророчил великую долю“. Мы со старухой дивилися вволю,

Саша смеялась, смеялся он сам… Начал он часто похаживать к нам,

Начал гулять, разговаривать с Сашей Да над природой подтрунивать нашей —

Есть-де на свете такая страна, Где никогда не проходит весна,

Там и зимою открыты балконы, Там поспевают на солнце лимоны,

И начинал, в потолок посмотрев, Грустное что-то читать нараспев.

Право, как песня слова выходили. Господи! сколько они говорили!

Мало того: он ей книжки читал И по-французски ее обучал.

Словно брала их чужая кручина, Всё рассуждали: какая причина,

Вот уж который теперича век Беден, несчастлив и зол человек?

„Но,— говорит,— не слабейте душою: Солнышко правды взойдет над землею!“

И в подтвержденье надежды своей Старой рябиновкой чокался с ней.

Саша туда же — отстать-то не хочет — Выпить не выпьет, а губы обмочит;

Грешные люди — пивали и мы. Стал он прощаться в начале зимы:

„Бил,— говорит,— я довольно баклуши, Будьте вы счастливы, добрые души,

Благословите на дело… пора!“ Перекрестился — и съехал с двора…

В первое время печалилась Саша, Видим: скучна ей компания наша.

Годы ей, что ли, такие пришли? Только узнать мы ее не могли:

Скучны ей песни, гаданья и сказки. Вот и зима! — да не тешат салазки.

Думает думу, как будто у ней Больше забот, чем у старых людей.

Книжки читает, украдкою плачет. Видели: письма всё пишет и прячет.

Книжки выписывать стала сама — И наконец набралась же ума!

Что ни спроси, растолкует, научит, С ней говорить никогда не наскучит;

А доброта… Я такой доброты Век не видал, не увидишь и ты!

Бедные все ей приятели-други: Кормит, ласкает и лечит недуги.

Так девятнадцать ей минуло лет. Мы поживаем — и горюшка нет.

Надо же было вернуться соседу! Слышим: приехал и будет к обеду.

Как его весело Саша ждала! В комнату свежих цветов принесла;

Книги свои уложила исправно, Просто оделась, да так-то ли славно;

Вышла навстречу — и ахнул сосед! Словно оробел. Мудреного нет:

В два-то последние года на диво Сашенька стала пышна и красива,

Прежний румянец в лице заиграл. Он же бледней и плешивее стал…

Всё, что ни делала, что ни читала, Саша тотчас же ему рассказала;

Только не впрок угожденье пошло! Он ей перечил, как будто назло:

„Оба тогда мы болтали пустое! Умные люди решили другое,

Род человеческий низок и зол.“ Да и пошел! и пошел! и пошел!..

Что говорил — мы понять не умеем, Только покоя с тех пор не имеем:

Вот уж сегодня семнадцатый день Саша тоскует и бродит как тень!

Книжки свои то читает, то бросит, Гость навестит, так молчать его просит.

Был он три раза; однажды застал Сашу за делом: мужик диктовал

Ей письмецо, да какая-то баба Травки просила — была у ней жаба.

Он поглядел и сказал нам шутя: „Тешится новой игрушкой дитя!“

Саша ушла — не ответила слова… Он было к ней; говорит: „Нездорова“.

Книжек прислал — не хотела читать И приказала назад отослать.

Плачет, печалится, молится богу… Он говорит: „Я собрался в дорогу“, —

Сашенька вышла, простилась при нас, Да и опять наверху заперлась.

Что ж?.. он письмо ей прислал. Между нами: Грешные люди, с испугу мы сами

Прежде его прочитали тайком: Руку свою предлагает он в нем.

Саша сначала отказ отослала, Да уж потом нам письмо показала.

Мы уговаривать: чем не жених? Молод, богат, да и нравом-то тих.

„Нет, не пойду“. А сама неспокойна; То говорит: „Я его недостойна“ —

То: „Он меня недостоин: он стал Зол и печален и духом упал!“

А как уехал, так пуще тоскует, Письма его потихоньку цалует!

Что тут такое? Родной, объясни! Хочешь, на бедную Сашу взгляни.

Долго ли будет она убиваться? Или уж ей не певать, не смеяться,

И погубил он бедняжку навек? Ты нам скажи: он простой человек

Или какой чернокнижник-губитель? Или не сам ли он бес-искуситель?..»

4

Полноте, добрые люди, тужить! Будете скоро по-прежнему жить:

Саша поправится — бог ей поможет. Околдовать никого он не может:

Он… не могу приложить головы, Как объяснить, чтобы поняли вы…

Странное племя, мудреное племя В нашем отечестве создало время!

Это не бес, искуситель людской, Это, увы! — современный герой!

Книги читает да по свету рыщет — Дела себе исполинского ищет,

Благо наследье богатых отцов Освободило от малых трудов,

Благо идти по дороге избитой Лень помешала да разум развитый.

«Нет, я души не растрачу моей На муравьиной работе людей:

Или под бременем собственной силы Сделаюсь жертвой ранней могилы,

Или по свету звездой пролечу! Мир,— говорит,— осчастливить хочу!»

Что ж под руками, того он не любит, То мимоходом без умыслу губит.

В наши великие, трудные дни Книги не шутка: укажут они

Всё недостойное, дикое, злое, Но не дадут они сил на благое,

Но не научат любить глубоко… Дело веков поправлять не легко!

В ком не воспитано чувство свободы, Тот не займет его; нужны не годы —

Нужны столетия, и кровь, и борьба, Чтоб человека создать из раба.

Всё, что высоко, разумно, свободно, Сердцу его и доступно и сродно,

Только дающая силу и власть В слове и деле чужда ему страсть!

Любит он сильно, сильней ненавидит, А доведись — комара не обидит!

Да говорят, что ему и любовь Голову больше волнует — не кровь!

Что ему книга последняя скажет, То на душе его сверху и ляжет:

Верить, не верить — ему всё равно, Лишь бы доказано было умно!

Сам на душе ничего не имеет, Что вчера сжал, то сегодня и сеет;

Нынче не знает, что завтра сожнет, Только наверное сеять пойдет.

Это в простом переводе выходит, Что в разговорах он время проводит;

Если ж за дело возьмется — беда! Мир виноват в неудаче тогда;

Чуть поослабнут нетвердые крылья, Бедный кричит: «Бесполезны усилья!»

И уж куда как становится зол Крылья свои опаливший орел…

Поняли?.. нет!.. Ну, беда небольшая! Лишь поняла бы бедняжка больная.

Благо теперь догадалась она, Что отдаваться ему не должна,

А остальное всё сделает время. Сеет он все-таки доброе семя!

В нашей степной полосе, что ни шаг, Знаете вы,— то бугор, то овраг.

В летнюю пору безводны овраги, Выжжены солнцем, песчаны и наги,

Осенью грязны, не видны зимой, Но погодите: повеет весной

С теплого края, оттуда, где люди Дышат вольнее — в три четверти груди,—

Красное солнце растопит снега, Реки покинут свои берега,—

Чуждые волны кругом разливая, Будет и дерзок и полон до края

Жалкий овраг… Пролетела весна — Выжжет опять его солнце до дна,

Но уже зреет на ниве поемной, Что оросил он волною заемной,

Пышная жатва. Нетронутых сил В Саше так много сосед пробудил…

Эх! говорю я хитро, непонятно! Знайте и верьте, друзья: благодатна

Всякая буря душе молодой — Зреет и крепнет душа под грозой.

Чем неутешнее дитятко ваше, Тем встрепенется светлее и краше:

В добрую почву упало зерно — Пышным плодом отродится оно!

В зимние сумерки

В зимние сумерки нянины сказки Саша любила. Поутру в салазки Саша садилась, летела стрелой, Полная счастья, с горы ледяной.

Няня кричит: «Не убейся, родная!» Саша, салазки свои погоняя, Весело мчится. На полном бегу Набок салазки — и Саша в снегу!

Выбьются косы, растреплется шубка – Снег отряхает, смеётся, голубка! Не до ворчанья и няне седой: Любит она её смех молодой…

Прости

Прости! Не помни дней паденья, Тоски, унынья, озлобленья,— Не помни бурь, не помни слез, Не помни ревности угроз!

Но дни, когда любви светило Над нами ласково всходило И бодро мы свершали путь,— Благослови и не забудь!

Прощанье

Мы разошлись на полпути, Мы разлучились до разлуки И думали: не будет муки В последнем роковом «прости». Но даже плакать нету силы. Пиши — прошу я одного… Мне эти письма будут милы И святы, как цветы с могилы — С могилы сердца моего!

Тургеневу

Др. назв.: Прощай! Завидую тебе...

Прощай! Завидую тебе — Твоей поездке, не судьбе: Я гордостью, ты знаешь, болен И не сменяю ни на чью Судьбу плачевную мою, Хоть очень ею недоволен. Ты счастлив. Ты воскреснешь вновь; В твоей душе проснется живо Всё, чем терзает прихотливо И награждает нас любовь, — Пора наград, улыбок ясных, Простых, как молодость, речей Ночей таинственных и страстных И полных сладкой лени дней! Ты знал ее?. Нет лучшей доли! Живешь легко, глядишь светлей, Не жалко времени и воли, Не стыдно праздности своей, Душа тоскливо вдаль не рвется И вся блаженна перед той, Чье сердце ласковое бьется Одним биением с тобой. Счастливец! из доступных миру Ты наслаждений взять умел Всё, чем прекрасен наш удел: Бог дал тебе свободу, лиру И женской любящей душой Благословил твой путь земной…

Школьник

— Ну, пошел же, ради бога! Небо, ельник и песок — Невеселая дорога… Эй! садись ко мне, дружок!

Ноги босы, грязно тело, И едва прикрыта грудь… Не стыдися! что за дело? Это многих славный путь.

Вижу я в котомке книжку. Так учиться ты идёшь… Знаю: батька на сынишку Издержал последний грош.

Знаю: старая дьячиха Отдала четвертачок, Что проезжая купчиха Подарила на чаек.

Или, может, ты дворовый Из отпущенных?.. Ну, что ж! Случай тоже уж не новый — Не робей, не пропадёшь!

Скоро сам узнаешь в школе, Как архангельский мужик По своей и божьей воле Стал разумен и велик.

Не без добрых душ на свете — Кто-нибудь свезет в Москву, Будешь в университете — Сон свершится наяву!

Там уж поприще широко: Знай работай да не трусь… Вот за что тебя глубоко Я люблю, родная Русь!

Не бездарна та природа, Не погиб еще тот край, Что выводит из народа Столько славных то и знай, —

Столько добрых, благородных, Сильных любящей душой, Посреди тупых, холодных И напыщенных собой!

В столицах шум, гремят витии…

В столицах шум, гремят витии, Кипит словесная война, А там, во глубине России — Там вековая тишина. Лишь ветер не дает покою Вершинам придорожных ив, И выгибаются дугою, Целуясь с матерью-землею, Колосья бесконечных нив…

Ночь. Успели мы всем насладиться…

Ночь. Успели мы всем насладиться. Что ж нам делать? Не хочется спать. Мы теперь бы готовы молиться, Но не знаем, чего пожелать.

Пожелаем тому доброй ночи, Кто все терпит, во имя Христа, Чьи не плачут суровые очи, Чьи не ропщут немые уста, Чьи работают грубые руки, Предоставив почтительно нам Погружаться в искусства, в науки, Предаваться мечтам и страстям; Кто бредет по житейской дороге В безрассветной, глубокой ночи, Без понятья о праве, о боге, Как в подземной тюрьме без свечи…

Размышления у парадного подъезда

Вот парадный подъезд. По торжественным дням, Одержимый холопским недугом, Целый город с каким-то испугом Подъезжает к заветным дверям; Записав свое имя и званье, Разъезжаются гости домой, Так глубоко довольны собой, Что подумаешь - в том их призванье! А в обычные дни этот пышный подъезд Осаждают убогие лица: Прожектеры, искатели мест, И преклонный старик, и вдовица. От него и к нему то и знай по утрам Всё курьеры с бумагами скачут. Возвращаясь, иной напевает "трам-трам", А иные просители плачут. Раз я видел, сюда мужики подошли, Деревенские русские люди, Помолились на церковь и стали вдали, Свесив русые головы к груди; Показался швейцар. "Допусти", - говорят С выраженьем надежды и муки. Он гостей оглядел: некрасивы на взгляд! Загорелые лица и руки, Армячишка худой на плечах. По котомке на спинах согнутых, Крест на шее и кровь на ногах, В самодельные лапти обутых (Знать, брели-то долгонько они Из каких-нибудь дальних губерний). Кто-то крикнул швейцару: "Гони! Наш не любит оборванной черни!" И захлопнулась дверь. Постояв, Развязали кошли пилигримы, Но швейцар не пустил, скудной лепты не взяв, И пошли они, солнцем палимы, Повторяя: "Суди его бог!", Разводя безнадежно руками, И, покуда я видеть их мог, С непокрытыми шли головами...

А владелец роскошных палат Еще сном был глубоким объят... Ты, считающий жизнью завидною Упоение лестью бесстыдною, Волокитство, обжорство, игру, Пробудись! Есть еще наслаждение: Вороти их! в тебе их спасение! Но счастливые глухи к добру...

Не страшат тебя громы небесные, А земные ты держишь в руках, И несут эти люди безвестные Неисходное горе в сердцах.

Что тебе эта скорбь вопиющая, Что тебе этот бедный народ? Вечным праздником быстро бегущая Жизнь очнуться тебе не дает. И к чему? Щелкоперов забавою Ты народное благо зовешь; Без него проживешь ты со славою И со славой умрешь! Безмятежней аркадской идиллии Закатятся преклонные дни. Под пленительным небом Сицилии, В благовонной древесной тени, Созерцая, как солнце пурпурное Погружается в море лазурное, Полосами его золотя, - Убаюканный ласковым пением Средиземной волны, - как дитя Ты уснешь, окружен попечением Дорогой и любимой семьи (Ждущей смерти твоей с нетерпением); Привезут к нам останки твои, Чтоб почтить похоронною тризною, И сойдешь ты в могилу... герой, Втихомолку проклятый отчизною, Возвеличенный громкой хвалой!..

Впрочем, что ж мы такую особу Беспокоим для мелких людей? Не на них ли нам выместить злобу? - Безопасней... Еще веселей В чем-нибудь приискать утешенье... Не беда, что потерпит мужик: Так ведущее нас провиденье Указало... да он же привык! За заставой, в харчевне убогой Всё пропьют бедняки до рубля И пойдут, побираясь дорогой, И застонут... Родная земля! Назови мне такую обитель, Я такого угла не видал, Где бы сеятель твой и хранитель, Где бы русский мужик не стонал? Стонет он по полям, по дорогам, Стонет он по тюрьмам, по острогам, В рудниках, на железной цепи; Стонет он под овином, под стогом, Под телегой, ночуя в степи; Стонет в собственном бедном домишке, Свету божьего солнца не рад; Стонет в каждом глухом городишке, У подъезда судов и палат. Выдь на Волгу: чей стон раздается Над великою русской рекой? Этот стон у нас песней зовется - То бурлаки идут бечевой!.. Волга! Волга!.. Весной многоводной Ты не так заливаешь поля, Как великою скорбью народной Переполнилась наша земля, - Где народ, там и стон... Эх, сердечный! Что же значит твой стон бесконечный? Ты проснешься ль, исполненный сил, Иль, судеб повинуясь закону, Всё, что мог, ты уже совершил, - Создал песню, подобную стону, И духовно навеки почил?..

На Волге

(Детство Валежникова)

‎1

....................... ....................... Не торопись, мой верный пес! Зачем на грудь ко мне скакать? Еще успеем мы стрелять. Ты удивлен, что я прирос На Волге: целый час стою Недвижно, хмурюсь и молчу. Я вспомнил молодость мою И весь отдаться ей хочу Здесь на свободе. Я похож На нищего: вот бедный дом, Тут, может, подали бы грош. Но вот другой — богаче: в нем Авось побольше подадут. И нищий мимо; между тем В богатом доме дворник-плут Не наделил его ничем. Вот дом еще пышней, но там Чуть не прогнали по шеям! И, как нарочно, всё село Прошел — нигде не повезло! Пуста, хоть выверни суму. Тогда вернулся он назад К убогой хижине — и рад, Что корку бросили ему; Бедняк ее, как робкий пес, Подальше от людей унес И гложет… Рано пренебрег Я тем, что было под рукой, И чуть не детскою ногой Ступил за отческий порог. Меня старались удержать Мои друзья, молила мать, Мне лепетал любимый лес: Верь, нет милей родных небес! Нигде не дышится вольней Родных лугов, родных полей, И той же песенкою полн Был говор этих милых волн. Но я не верил ничему. Нет,— говорил я жизни той,— Ничем не купленный покой Противен сердцу моему…

Быть может, недостало сил Или мой труд не нужен был, Но жизнь напрасно я убил, И то, о чем дерзал мечтать, Теперь мне стыдно вспоминать! Все силы сердца моего Истратив в медленной борьбе, Не допросившись ничего От жизни ближним и себе, Стучусь я робко у дверей Убогой юности моей: — О юность бедная моя! Прости меня, смирился я! Не помяни мне дерзких грез, С какими, бросив край родной, Я издевался над тобой! Не помяни мне глупых слез, Какими плакал я не раз, Твоим покоем тяготясь! Но благодушно что-нибудь, На чем бы сердцем отдохнуть Я мог, пошли мне! Я устал, В себя я веру потерял, И только память детских дней Не тяготит души моей…

‎2

Я рос, как многие, в глуши, У берегов большой реки, Где лишь кричали кулики, Шумели глухо камыши, Рядами стаи белых птиц, Как изваяния гробниц, Сидели важно на песке; Виднелись горы вдалеке, И синий бесконечный лес Скрывал ту сторону небес, Куда, дневной окончив путь, Уходит солнце отдохнуть.

Я страха смолоду не знал, Считал я братьями людей, И даже скоро перестал Бояться леших и чертей. Однажды няня говорит: «Не бегай ночью — волк сидит За нашей ригой, а в саду Гуляют черти на пруду!» И в ту же ночь пошел я в сад. Не то, чтоб я чертям был рад, А так — хотелось видеть их. Иду. Ночная тишина Какой-то зоркостью полна, Как будто с умыслом притих Весь божий мир — и наблюдал, Что дерзкий мальчик затевал! И как-то не шагалось мне В всезрящей этой тишине. Не воротиться ли домой? А то как черти нападут И потащат с собою в пруд, И жить заставят под водой? Однако я не шел назад. Играет месяц над прудом, И отражается на нем Береговых деревьев ряд. Я постоял на берегу, Послушал — черти ни гу-гу! Я пруд три раза обошел, Но черт не выплыл, не пришел! Смотрел я меж ветвей дерев И меж широких лопухов, Что поросли вдоль берегов, В воде: не спрятался ли там? Узнать бы можно по рогам. Нет никого! Пошел я прочь, Нарочно сдерживая шаг. Сошла мне даром эта ночь, Но если б друг какой иль враг Засел в кусту и закричал, Иль даже, спугнутая мной, Взвилась сова над головой — Наверно б мертвый я упал! Так, любопытствуя, давил Я страхи ложные в себе И в бесполезной той борьбе Немало силы погубил. Зато, добытая с тех пор, Привычка не искать опор Меня вела своим путем, Пока рожденного рабом Самолюбивая судьба Не обратила вновь в раба!

‎3

О Волга! после многих лет Я вновь принес тебе привет. Уж я не тот, но ты светла И величава, как была. Кругом всё та же даль и ширь, Всё тот же виден монастырь На острову, среди песков, И даже трепет прежних дней Я ощутил в душе моей, Заслыша звон колоколов. Всё то же, то же… только нет Убитых сил, прожитых лет…

Уж скоро полдень. Жар такой, Что на песке горят следы, Рыбалки дремлют над водой, Усевшись в плотные ряды; Куют кузнечики, с лугов Несется крик перепелов. Не нарушая тишины Ленивой, медленной волны, Расшива движется рекой. Приказчик, парень молодой, Смеясь, за спутницей своей Бежит по палубе; она Мила, дородна и красна. И слышу я, кричит он ей: «Постой, проказница, ужо Вот догоню!..» Догнал, поймал,— И поцалуй их прозвучал Над Волгой вкусно и свежо. Нас так никто не цаловал! Да в подрумяненных губах У наших барынь городских И звуков даже нет таких.

В каких-то розовых мечтах Я позабылся. Сон и зной Уже царили надо мной. Но вдруг я стоны услыхал, И взор мой на берег упал. Почти пригнувшись головой К ногам, обвитым бечевой, Обутым в лапти, вдоль реки Ползли гурьбою бурлаки, И был невыносимо дик И страшно ясен в тишине Их мерный похоронный крик — И сердце дрогнуло во мне.

О Волга!.. колыбель моя! Любил ли кто тебя, как я? Один, по утренним зарям, Когда еще всё в мире спит И алый блеск едва скользит По темно-голубым волнам, Я убегал к родной реке. Иду на помощь к рыбакам, Катаюсь с ними в челноке, Брожу с ружьем по островам. То, как играющий зверок. С высокой кручи на песок Скачусь, то берегом реки Бегу, бросая камешки, И песню громкую пою Про удаль раннюю мою… Тогда я думать был готов, Что не уйду я никогда С песчаных этих берегов. И не ушел бы никуда — Когда б, о Волга! над тобой Не раздавался этот вой!

Давно-давно, в такой же час, Его услышав в первый раз, Я был испуган, оглушен. Я знать хотел, что значит он,— И долго берегом реки Бежал. Устали бурлаки, Котел с расшивы принесли, Уселись, развели костер И меж собою повели Неторопливый разговор. «Когда-то в Нижний попадем?— Один сказал.— Когда б попасть Хоть на Илью…» — Авось придем,— Другой, с болезненным лицом, Ему ответил.— Эх, напасть! Когда бы зажило плечо, Тянул бы лямку, как медведь, А кабы к утру умереть — Так лучше было бы еще…— Он замолчал и навзничь лег. Я этих слов понять не мог, Но тот, который их сказал, Угрюмый, тихий и больной, С тех пор меня не покидал! Он и теперь передо мной: Лохмотья жалкой нищеты, Изнеможенные черты И, выражающий укор, Спокойно-безнадежный взор… Без шапки, бледный, чуть живой, Лишь поздно вечером домой Я воротился. Кто тут был — У всех ответа я просил На то, что видел, и во сне О том, что рассказали мне, Я бредил. Няню испугал: «Сиди, родименькой, сиди! Гулять сегодня не ходи!» Но я на Волгу убежал.

Бог весть, что сделалось со мной? Я не узнал реки родной: С трудом ступает на песок Моя нога: он так глубок; Уж не манит на острова Их ярко-свежая трава, Прибрежных птиц знакомый крик Зловещ, пронзителен и дик, И говор тех же милых волн Иною музыкою полн!

О, горько, горько я рыдал, Когда в то утро я стоял На берегу родной реки, И в первый раз ее назвал Рекою рабства и тоски!..

Что я в ту пору замышлял, Созвав товарищей-детей, Какие клятвы я давал — Пускай умрет в душе моей, Чтоб кто-нибудь не осмеял!

Но если вы — наивный бред, Обеты юношеских лет, Зачем же вам забвенья нет? И вами вызванный упрек Так сокрушительно жесток?..

‎4

Унылый, сумрачный бурлак! Каким тебя я в детстве знал, Таким и ныне увидал: Всё ту же песню ты поешь, Всё ту же лямку ты несешь, В чертах усталого лица Всё та ж покорность без конца… ....................... ....................... Прочна суровая среда, Где поколения людей Живут и гибнут без следа И без урока для детей! Отец твой сорок лет стонал, Бродя по этим берегам, И перед смертию не знал, Что заповедать сыновьям. И, как ему,— не довелось Тебе наткнуться на вопрос: Чем хуже был бы твой удел, Когда б ты менее терпел? Как он, безгласно ты умрешь, Как он, безвестно пропадешь. Так заметается песком Твой след на этих берегах, Где ты шагаешь под ярмом, Не краше узника в цепях, Твердя постылые слова, От века те же: «раз да два!» С болезненным припевом «ой!» И в такт мотая головой…

Коробейники (отрывок)

«Ой, полна, полна коробушка, Есть и ситцы и парча. Пожалей, моя зазнобушка, Молодецкого плеча! Выди, выди в рожь высокую! Там до ночки погожу, А завижу черноокую — Все товары разложу. Цены сам платил не малые. Не торгуйся, не скупись: Подставляй-ка губы алые, Ближе к милому садись!»

Вот и пала ночь туманная, Ждет удалый молодец. Чу, идет! — пришла желанная, Продает товар купец. Катя бережно торгуется, Всё боится передать. Парень с девицей цалуется, Просит цену набавлять. Знает только ночь глубокая, Как поладили они. Распрямись ты, рожь высокая, Тайну свято сохрани!

--------

«Ой! легка, легка коробушка, Плеч не режет ремешок! А всего взяла зазнобушка Бирюзовый перстенек. Дал ей ситцу штуку целую, Ленту алую для кос, Поясок — рубаху белую Подпоясать в сенокос — Всё поклала ненаглядная В короб, кроме перстенька: «Не хочу ходить нарядная Без сердечного дружка!» То-то дуры вы, молодочки! Не сама ли принесла Полуштофик сладкой водочки? А подарков не взяла! Так постой же! Нерушимое Обещаньице даю: У отца дитя любимое! Ты попомни речь мою: Опорожнится коробушка, На Покров домой приду И тебя, душа-зазнобушка, В божью церковь поведу!»

--------

Вплоть до вечера дождливого Молодец бежит бегом И товарища ворчливого Нагоняет под селом. Старый Тихоныч ругается: «Я уж думал, ты пропал!» Ванька только ухмыляется — Я-де ситцы продавал!

Крестьянские дети

Опять я в деревне. Хожу на охоту, Пишу мои вирши — живётся легко, Вчера, утомлённый ходьбой по болоту, Забрёл я в сарай и заснул глубоко. Проснулся: в широкие щели сарая Глядятся веселого солнца лучи. Воркует голубка; над крышей летая, ‎Кричат молодые грачи. Летит и другая какая-то птица — По тени узнал я ворону как раз; Чу! шопот какой-то… а вот вереница ‎Вдоль щели внимательных глаз! Всё серые, карие, синие глазки — ‎Смешались, как в поле цветы. В них столько покоя, свободы и ласки, ‎В них столько святой доброты! Я детского глаза люблю выраженье, ‎Его я узнаю всегда. Я замер: коснулось души умиленье… ‎Чу! шопот опять!

П е р в ы й г о л о с

‎ Борода!

В т о р о й

А барин, сказали!..

Т р е т и й

Потише вы, черти!

В т о р о й

У бар бороды не бывает — усы.

П е р в ы й

А ноги-то длинные, словно как жерди.

Ч е т в е р т ы й

А вона на шапке гляди-тко — часы!

П я т ы й

Ай важная штука!

Ш е с т о й

И цепь золотая…

С е д ь м о й

Чай, дорого стоит?

В о с ь м о й

Как солнце горит!

Д е в я т ы й

А вона собака — большая, большая! ‎Вода с языка-то бежит.

П я т ы й

Ружьё! погляди-тко: стволина двойная, ‎Замочки резные…

Т р е т и й (с испугом)

‎ Глядит!

Ч е т в е р т ы й

Молчи, ничего! посмотрим ещё, Гриша!

Т р е т и й

Прибьёт…

‎ Испугались шпионы мои И кинулись прочь: человека заслыша, Так стаей с мякины летят воробьи. Затих я, прищурился — снова явились, ‎Глазенки мелькают в щели. Что было со мною, — всему подивились ‎И мой приговор нарекли: «Такому-то гусю уж что за охота! ‎Лежал бы себе на печи! И, видно, не барин: как ехал с болота, Так рядом с Гаврилой…» — Услышит, молчи! —

О, милые плуты! Кто часто их видел, Тот, верю я, любит крестьянских детей; Но если бы даже ты их ненавидел, Читатель, как «низкого рода людей», — Я всё-таки должен сознаться открыто, ‎Что часто завидую им: В их жизни так много поэзии слито, Как дай Бог балованым деткам твоим. Счастливый народ! Ни науки, ни неги ‎Не ведают в детстве они. Я делывал с ними грибные набеги: Раскапывал листья, обшаривал пни, Старался приметить грибное местечко, А утром не мог ни за что отыскать. «Взгляни-ка, Савося, какое колечко!» Мы оба нагнулись, да разом и хвать Змею! Я подпрыгнул: ужалила больно! Савося хохочет: «Попался спроста!» Зато мы потом их губили довольно И клали рядком на перилы моста. Должно быть, за подвиги славы мы ждали, У нас же дорога большая была: Рабочего звания люди сновали ‎По ней без числа. ‎Копатель канав — вологжанин, ‎Лудильщик, портной, шерстобит, ‎А то в монастырь горожанин ‎Под праздник молиться катит. Под наши густые, старинные вязы На отдых тянуло усталых людей. Ребята обступят: начнутся рассказы Про Киев, про турку, про чудных зверей. Иной подгуляет, так только держися — Начнет с Волочка, до Казани дойдёт! Чухну передразнит, мордву, черемиса, И сказкой потешит, и притчу ввернет: «Прощайте, ребята! Старайтесь найпаче На Господа бога во всем потрафлять: У нас был Вавило, жил всех побогаче, Да вздумал однажды на бога роптать, — С тех пор захудал, разорился Вавило, Нет меду со пчёл, урожаю с земли, И только в одном ему счастие было, Что волосы из носу шибко росли…» Рабочий расставит, разложит снаряды — Рубанки, подпилки, долота, ножи: «Гляди, чертенята!» А дети и рады, Как пилишь, как лудишь — им всё покажи. Прохожий заснет под свои прибаутки, Ребята за дело — пилить и строгать! Иступят пилу — не наточишь и в сутки! Сломают бурав — и с испугу бежать. Случалось, тут целые дни пролетали, Что новый прохожий, то новый рассказ…

Ух, жарко!.. До полдня грибы собирали. Вот из лесу вышли — навстречу как раз Синеющей лентой, извилистой, длинной, Река луговая: спрыгну́ли гурьбой, И русых головок над речкой пустынной Что белых грибов на полянке лесной! Река огласилась и смехом и воем: Тут драка — не драка, игра — не игра… А солнце палит их полуденным зноем. Домой, ребятишки! обедать пора. Вернулись. У каждого по́лно лукошко, А сколько рассказов! Попался косой, Поймали ежа, заблудились немножко И видели волка… у, страшный какой! Ежу предлагают и мух, и козявок, Корней молочко ему отдал свое — Не пьет! отступились… Кто ловит пиявок На лаве, где матка колотит белье, Кто нянчит сестренку двухлетнюю Глашку, Кто тащит на пожню ведерко кваску, А тот, подвязавши под горло рубашку, Таинственно что-то чертит по песку; Та в лужу забилась, а эта с обновой: ‎Сплела себе славный венок,— Всё беленький, жёлтенький, бледно-лиловый, ‎Да изредка красный цветок. Те спят на припеке, те пляшут вприсядку. Вот девочка ловит лукошком лошадку: Поймала, вскочила и едет на ней. И ей ли, под солнечным зноем рожденной И в фартуке с поля домой принесенной, Бояться смиренной лошадки своей?..

Грибная пора отойти не успела, Гляди — уж чернехоньки губы у всех, Набили оскому: черница поспела! А там и малина, брусника, орех! Ребяческий крик, повторяемый эхом, С утра и до ночи гремит по лесам. Испугана пеньем, ауканьем, смехом, Взлетит ли тетеря, закокав птенцам, Зайчонок ли вскочит — содом, суматоха! Вот старый глухарь с облинялым крылом В кусту завозился… ну, бедному плохо! Живого в деревню таща́т с торжеством…

«Довольно, Ванюша! гулял ты немало, ‎Пора за работу, родной!» Но даже и труд обернется сначала К Ванюше нарядной своей стороной: Он видит, как поле отец удобряет, Как в рыхлую землю бросает зерно, Как поле потом зеленеть начинает, Как колос растет, наливает зерно. Готовую жатву подрежут серпами, В снопы перевяжут, на ригу свезут, Просушат, колотят-колотят цепами, На мельнице смелют и хлеб испекут. Отведает свежего хлебца ребенок И в поле охотней бежит за отцом. Навьют ли сенца: «Полезай, постреленок!» Ванюша в деревню въезжает царем…

Однако же зависть в дворянском дитяти ‎Посеять нам было бы жаль. Итак, обернуть мы обязаны кстати ‎Другой стороною медаль. Положим, крестьянский ребенок свободно ‎Растет, не учась ничему, Но вырастет он, если богу угодно, А сгибнуть ничто не мешает ему. Положим, он знает лесные дорожки, Гарцует верхом, не боится воды, Зато беспощадно едят его мошки, Зато ему рано знакомы труды…

Однажды, в студеную зимнюю пору Я из лесу вышел; был сильный мороз. Гляжу, подымается медленно в гору Лошадка, везущая хворосту воз. И шествуя важно, в спокойствии чинном, Лошадку ведет под уздцы мужичок В больших сапогах, в полушубке овчинном, В больших рукавицах… а сам с ноготок! «Здорово, парнище!» — Ступай себе мимо! — «Уж больно ты грозен, как я погляжу! Откуда дровишки?» — Из лесу, вестимо; Отец, слышишь, рубит, а я отвожу. (В лесу раздавался топор дровосека.) — «А что, у отца-то большая семья?» — Семья-то большая, да два человека Всего мужиков-то: отец мой да я…— «Так вон оно что! А как звать тебя?» ‎— Власом.— «А кой тебе годик?» — Шестой миновал… Ну, мёртвая! — крикнул малюточка басом, Рванул под уздцы и быстрей зашагал. На эту картину так солнце светило, Ребенок был так уморительно мал, Как будто всё это картонное было, Как будто бы в детский театр я попал! Но мальчик был мальчик живой, настоящий, И дровни, и хворост, и пегонький конь, И снег, до окошек деревни лежащий, И зимнего солнца холодный огонь — Всё, всё настоящее русское было, С клеймом нелюдимой, мертвящей зимы, Что русской душе так мучительно мило, Что русские мысли вселяет в умы, Те честные мысли, которым нет воли, Которым нет смерти — дави не дави, В которых так много и злобы и боли, ‎В которых так много любви!

Играйте же, дети! Растите на воле! На то вам и красное детство дано, Чтоб вечно любить это скудное поле, Чтоб вечно вам милым казалось оно. Храните свое вековое наследство, ‎Любите свой хлеб трудовой — И пусть обаянье поэзии детства Проводит вас в недра землицы родной!..

Теперь нам пора возвратиться к началу. Заметив, что стали ребята смелей, «Эй! воры идут! — закричал я Фингалу.— Украдут, украдут! Ну, прячь поскорей!» Фингалушка скорчил серьезную мину, Под сено пожитки мои закопал, С особым стараньем припрятал дичину, У ног моих лёг — и сердито рычал. Обширная область собачьей науки Ему в совершенстве знакома была; Он начал такие выкидывать штуки, Что публика с места сойти не могла, Дивятся, хохочут! Уж тут не до страха! Командуют сами! «Фингалка, умри!» — «Не засти, Сергей! Не толкайся, Кузяха!» — «Смотри — умирает — смотри!» Я сам наслаждался, валяясь на сене, Их шумным весельем. Вдруг стало темно В сарае: так быстро темнеет на сцене, Когда разразиться грозе суждено. И точно: удар прогремел над сараем, В сарай полилась дождевая река, Актер залился оглушительным лаем, ‎А зрители дали стречка! Широкая дверь отперлась, заскрипела, Ударилась в стену, опять заперлась. Я выглянул: темная туча висела ‎Над нашим театром как раз. Под крупным дождем ребятишки бежали ‎Босые к деревне своей… Мы с верным Фингалом грозу переждали ‎И вышли искать дупелей.

Мужичок с ноготок

Др. назв.: Однажды, в студеную зимнюю пору…

Однажды, в студеную зимнюю пору Я из лесу вышел; был сильный мороз. Гляжу, поднимается медленно в гору Лошадка, везущая хворосту воз. И шествуя важно, в спокойствии чинном, Лошадку ведет под уздцы мужичок В больших сапогах, в полушубке овчинном, В больших рукавицах… а сам с ноготок! «Здорово парнище!» — «Ступай себе мимо!» — «Уж больно ты грозен, как я погляжу! Откуда дровишки?» — «Из лесу, вестимо; Отец, слышишь, рубит, а я отвожу». (В лесу раздавался топор дровосека.) «А что, у отца-то большая семья?» — «Семья-то большая, да два человека Всего мужиков-то: отец мой да я…» — «Так вот оно что! А как звать тебя?» — «Власом». — «А кой-тебе годик?» — «Шестой миновал… Ну, мертвая!» — крикнул малюточка басом, Рванул под уздцы и быстрей зашагал.

Рыцарь на час

Если пасмурен день, если ночь не светла, Если ветер осенний бушует, Над душой воцаряется мгла, Ум, бездействуя, вяло тоскует. Только сном и возможно помочь, Но, к несчастью, не всякому спится…

Слава богу! морозная ночь — Я сегодня не буду томиться. По широкому полю иду, Раздаются шаги мои звонко, Разбудил я гусей на пруду, Я со стога спугнул ястребенка. Как он вздрогнул! как крылья развил! Как взмахнул ими сильно и плавно! Долго, долго за ним я следил, Я невольно сказал ему: славно! Чу! стучит проезжающий воз, Деготком потянуло с дороги… Обоняние тонко в мороз, Мысли свежи, выносливы ноги. Отдаёшься невольно во власть Окружающей бодрой природы; Сила юности, мужество, страсть И великое чувство свободы Наполняют ожившую грудь; Жаждой тела душа закипает, Вспоминается пройденный путь, Совесть песню свою запевает…

Я советую гнать ее прочь — Будет время ещё сосчитаться! В эту тихую, лунную ночь Созерцанию должно предаться. Даль глубоко прозрачна, чиста, Месяц полный плывет над дубровой, И господствуют в небе цвета Голубой, беловатый, лиловый. Воды ярко блестят средь полей, А земля прихотливо одета В волны белого лунного света И узорчатых, странных теней. От больших очертаний картины До тончайших сетей паутины, Что по воздуху тихо плывут,— Всё отчетливо видно: далече Протянулися полосы гречи, Красной лентой по скату бегут; Замыкающий сонные нивы, Лес сквозит, весь усыпан листвой; Чудны красок его переливы Под играющей, ясной луной; Дуб ли пасмурный, клен ли весёлый — В нем легко отличишь издали; Грудью к северу, ворон тяжёлый — Видишь — дремлет на старой ели! Всё, чем может порадовать сына Поздней осенью родина-мать: Зеленеющей озими гладь, Подо льном — золотая долина, Посреди освещенных лугов Величавое войско стогов — Всё доступно довольному взору… Не сожмется мучительно грудь, Если б даже пришлось в эту пору На родную деревню взглянуть: Не видна ее бедность нагая! Запаслася скирдами, родная, Окружилася ими она И стоит, словно полная чаша. Пожелай ей покойного сна — Утомилась, кормилица наша!..

Спи, кто может,— я спать не могу, Я стою потихоньку, без шуму На покрытом стогами лугу И невольную думаю думу. Не умел я с тобой совладать, Не осилил я думы жестокой…

В эту ночь я хотел бы рыдать ‎На могиле далекой, Где лежит моя бедная мать…

В стороне от больших городов, Посреди бесконечных лугов, За селом, на горе невысокой, Вся бела, вся видна при луне, Церковь старая чудится мне, И на белой церковной стене Отражается крест одинокий. Да! я вижу тебя, божий дом! Вижу надписи вдоль по карнизу И апостола Павла с мечом, Облаченного в светлую ризу. Поднимается сторож-старик На свою колокольню-руину, На тени он громадно велик: Пополам пересек всю равнину. Поднимись!— и медлительно бей, Чтобы слышалось долго гуденье! В тишине деревенских ночей Этих звуков властительно пенье: Если есть в околодке больной, Он при них встрепенётся душой И, считая внимательно звуки, Позабудет на миг свои муки; Одинокий ли путник ночной Их заслышит — бодрее шагает; Их заботливый пахарь считает И, крестом осенясь в полусне, Просит бога о ведреном дне.

Звук за звуком гудя прокатился, Насчитал я двенадцать часов. С колокольни старик возвратился, Слышу шум его звонких шагов, Вижу тень его; сел на ступени, Дремлет, голову свесив в колени, Он в мохнатую шапку одет, В балахоне убогом и темном… Всё, чего не видал столько лет, От чего я пространством огромным Отделен,— всё живет предо мной, Всё так ярко рисуется взору, Что не верится мне в эту пору, Чтоб не мог увидать я и той, Чья душа здесь незримо витает, Кто под этим крестом почивает…

Повидайся со мною, родимая! Появись легкой тенью на миг! Всю ты жизнь прожила нелюбимая, Всю ты жизнь прожила для других. С головой, бурям жизни открытою, Весь свой век под грозою сердитою Простояла ты,— грудью своей Защищая любимых детей. И гроза над тобой разразилася! Ты, не дрогнув, удар приняла, За врагов, умирая, молилася, На детей милость бога звала. Неужели за годы страдания Тот, кто столько тобою был чтим, Не пошлет тебе радость свидания С погибающим сыном твоим?..

Я кручину мою многолетнюю На родимую грудь изолью, Я тебе мою песню последнюю, Мою горькую песню спою. О прости! то не песнь утешения, Я заставлю страдать тебя вновь, Но я гибну — и ради спасения Я твою призываю любовь! Я пою тебе песнь покаяния, Чтобы кроткие очи твои Смыли жаркой слезою страдания Все позорные пятна мои! Чтоб ту силу свободную, гордую, Что в мою заложила ты грудь, Укрепила ты волею твердою И на правый поставила путь…

Треволненья мирского далекая, С неземным выраженьем в очах, Русокудрая, голубоокая, С тихой грустью на бледных устах, Под грозой величаво-безгласная — Молода умерла ты, прекрасная, И такой же явилась ты мне При волшебно светящей луне. Да! я вижу тебя, бледнолицую, И на суд твой себя отдаю. Не робеть перед правдой-царицею Научила ты Музу мою: Мне не страшны друзей сожаления, Не обидно врагов торжество, Изреки только слово прощения, Ты, чистейшей любви божество! Что враги? пусть клевещут язвительней. Я пощады у них не прошу, Не придумать им казни мучительней Той, которую в сердце ношу! Что друзья? Наши силы неровные, Я ни в чём середины не знал, Что обходят они, хладнокровные, Я на всё безрассудно дерзал, Я не думал, что молодость шумная, Что надменная сила пройдет — И влекла меня жажда безумная, Жажда жизни — вперед и вперед! Увлекаем бесславною битвою, Сколько раз я над бездной стоял, Поднимался твоею молитвою, Снова падал — и вовсе упал!.. Выводи на дорогу тернистую! Разучился ходить я по ней, Погрузился я в тину нечистую Мелких помыслов, мелких страстей. От ликующих, праздно болтающих, Обагряющих руки в крови Уведи меня в стан погибающих За великое дело любви! Тот, чья жизнь бесполезно разбилася, Может смертью еще доказать, Что в нем сердце неробкое билося, Что умел он любить… .................

‎(Утром, в постели)

О мечты! о волшебная власть Возвышающей душу природы! Пламя юности, мужество, страсть И великое чувство свободы — Всё в душе угнетенной моей Пробудилось… но где же ты, сила? Я проснулся ребенка слабей. Знаю: день проваляюсь уныло, Ночью буду микстуру глотать, И пугать меня будет могила, Где лежит моя бедная мать.

Всё, что в сердце кипело, боролось, Всё луч бледного утра спугнул, И насмешливый внутренний голос Злую песню свою затянул: «Покорись, о ничтожное племя! Неизбежной и горькой судьбе, Захватило вас трудное время Неготовыми к трудной борьбе. Вы еще не в могиле, вы живы, Но для дела вы мертвы давно, Суждены вам благие порывы, Но свершить ничего не дано…»

В полном разгаре страда деревенская…

В полном разгаре страда деревенская… Доля ты! — русская долюшка женская! Вряд ли труднее сыскать.

Не мудрено, что ты вянешь до времени, Всевыносящего русского племени Многострадальная мать!

Зной нестерпимый: равнина безлесная, Нивы, покосы да ширь поднебесная — Солнце нещадно палит.

Бедная баба из сил выбивается, Столб насекомых над ней колыхается, Жалит, щекочет, жужжит!

Приподнимая косулю тяжелую, Баба порезала ноженьку голую — Некогда кровь унимать!

Слышится крик у соседней полосыньки, Баба туда — растрепалися косыньки, — Надо ребенка качать!

Что же ты стала над ним в отупении? Пой ему песню о вечном терпении, Пой, терпеливая мать!..

Слезы ли, пот ли у ней над ресницею, Право, сказать мудрено. В жбан этот, заткнутый грязной тряпицею, Канут они — всё равно!

Вот она губы свои опаленные Жадно подносит к краям… Вкусны ли, милая, слезы соленые С кислым кваском пополам?..

Зелёный Шум

Идёт-гудёт Зелёный Шум, Зелёный Шум, весенний шум!

Играючи, расходится Вдруг ветер верховой: Качнёт кусты ольховые, Подымет пыль цветочную, Как облако, — всё зелено, И воздух, и вода!

Идёт-гудёт Зелёный Шум, Зелёный Шум, весенний шум!

Скромна моя хозяюшка Наталья Патрикеевна, Водой не замутит! Да с ней беда случилася, Как лето жил я в Питере… Сама сказала, глупая, Типун ей на язык!

В избе сам-друг с обманщицей Зима нас заперла, В мои глаза суровые Глядит, — молчит жена. Молчу… а дума лютая Покоя не дает: Убить… так жаль сердечную! Стерпеть — так силы нет! А тут зима косматая Ревёт и день и ночь: «Убей, убей изменницу! Злодея изведи! Не то весь век промаешься, Ни днем, ни долгой ноченькой Покоя не найдешь. В глаза твои бесстыжие Соседи наплюют!..» Под песню-вьюгу зимнюю Окрепла дума лютая — Припас я вострый нож… Да вдруг весна подкралася…

Идет-гудёт Зелёный Шум, Зелёный Шум, весенний шум!

Как молоком облитые, Стоят сады вишнёвые, Тихохонько шумят; Пригреты тёплым солнышком, Шумят повеселелые Сосновые леса; А рядом новой зеленью Лепечут песню новую И липа бледнолистая, И белая берёзонька С зелёною косой! Шумит тростинка малая, Шумит высокий клён… Шумят они по-новому, По-новому, весеннему…

Идёт-гудёт Зелёный Шум, Зелёный Шум, весенний шум!

Слабеет дума лютая, Нож валится из рук, И всё мне песня слышится Одна — в лесу, в лугу: «Люби, покуда любится, Терпи, покуда терпится, Прощай, пока прощается, И — Бог тебе судья!»

Зеленый шум

Идет-гудет Зеленый Шум, Зеленый Шум, весенний шум!

Играючи, расходится Вдруг ветер верховой: Качнет кусты ольховые, Подымет пыль цветочную, Как облако, — всё зелено, И воздух, и вода!

Идет-гудет Зеленый Шум, Зеленый Шум, весенний шум!

Скромна моя хозяюшка Наталья Патрикеевна, Водой не замутит! Да с ней беда случилася, Как лето жил я в Питере... Сама сказала, глупая, Типун ей на язык!

В избе сам-друг с обманщицей Зима нас заперла, В мои глаза суровые Глядит, — молчит жена. Молчу... а дума лютая Покоя не дает: Убить... так жаль сердечную! Стерпеть — так силы нет! А тут зима косматая Ревет и день и ночь: «Убей, убей изменницу! Злодея изведи! Не то весь век промаешься, Ни днем, ни долгой ноченькой Покоя не найдешь. В глаза твои бесстыжие Соседи наплюют!..» Под песню-вьюгу зимнюю Окрепла дума лютая — Припас я вострый нож... Да вдруг весна подкралася...

Идет-гудет Зеленый Шум, Зеленый Шум, весенний шум!

Как молоком облитые, Стоят сады вишневые, Тихохонько шумят; Пригреты теплым солнышком, Шумят повеселелые Сосновые леса; А рядом новой зеленью Лепечут песню новую И липа бледнолистая, И белая березонька С зеленою косой! Шумит тростинка малая, Шумит высокий клен... Шумят они по-новому, По-новому, весеннему...

Идет-гудет Зеленый Шум, Зеленый Шум, весенний шум!

Слабеет дума лютая, Нож валится из рук, И всё мне песня слышится Одна — в лесу, в лугу: «Люби, покуда любится, Терпи, покуда терпится, Прощай, пока прощается, И — бог тебе судья!»

Мороз-воевода

….Не ветер бушует над бором, Не с гор побежали ручьи,

Мороз-воевода дозором Обходит владенья свои.

Глядит — хорошо ли метели Лесные тропы занесли, И нет ли где трещины, щели, И нет ли где голой земли?

Пушисты ли сосен вершины, Красив ли узор на дубах? И крепко ли скованы льдины В великих и малых водах?

Идет — по деревьям шагает, Трещит по замерзлой воде, И яркое солнце играет В косматой его бороде.

Забравшись на сосну большую, По веточкам палицей бьет И сам про себя удалую, Хвастливую песню поет:

«…Метели, снега и туманы Покорны морозу всегда, Пойду на моря-окияны — Построю дворцы изо льда.

Задумаю — реки большие Надолго упрячу под гнет, Построю мосты ледяные, Каких не построит народ.

Где быстрые, шумные воды Недавно свободно текли — Сегодня прошли пешеходы, Обозы с товаром прошли.

Богат я, казны не считаю, А все не скудеет добро

Я царство мое убираю В алмазы, жемчуг, серебро…»

Не ветер бушует над бором…

Не ветер бушует над бором, Не с гор побежали ручьи, Мороз-воевода дозором Обходит владенья свои.

Глядит — хорошо ли метели Лесные тропы занесли, И нет ли где трещины, щели, И нет ли где голой земли?

Пушисты ли сосен вершины, Красив ли узор на дубах? И крепко ли скованы льдины В великих и малых водах?

Идет — по деревьям шагает, Трещит по замерзлой воде, И яркое солнце играет В косматой его бороде.

Дорога везде чародею, Чу! ближе подходит, седой. И вдруг очутился над нею, Над самой ее головой!

Забравшись на сосну большую, По веточкам палицей бьет И сам про себя удалую, Хвастливую песню поет:

XXXI «Вглядись, молодица, смелее, Каков воевода Мороз! Навряд тебе парня сильнее И краше видать привелось?

Метели, снега и туманы Покорны морозу всегда, Пойду на моря-окияны — Построю дворцы изо льда.

Задумаю — реки большие Надолго упрячу под гнет, Построю мосты ледяные, Каких не построит народ.

Где быстрые, шумные воды Недавно свободно текли — Сегодня прошли пешеходы, Обозы с товаром прошли.

Люблю я в глубоких могилах Покойников в иней рядить, И кровь вымораживать в жилах, И мозг в голове леденить.

На горе недоброму вору, На страх седоку и коню, Люблю я в вечернюю пору Затеять в лесу трескотню.

Бабенки, пеняя на леших, Домой удирают скорей. А пьяных, и конных, и пеших Дурачить еще веселей.

Без мелу всю выбелю рожу, А нос запылает огнем, И бороду так приморожу К вожжам — хоть руби топором!

Богат я, казны не считаю, А все не скудеет добро; Я царство мое убираю В алмазы, жемчуг, серебро.

Есть женщины в русских селеньях...

Есть женщины в русских селеньях С спокойною важностью лиц, С красивою силой в движеньях, С походкой, со взглядом цариц,

Их разве слепой не заметит, А зрячий о них говорит: «Пройдет — словно солнце осветит! Посмотрит — рублем подарит!»

Идут они той же дорогой, Какой весь народ наш идет, Но грязь обстановки убогой К ним словно не липнет.

Цветет Красавица, миру на диво, Румяна, стройна, высока, Во всякой одежде красива, Ко всякой работе ловка.

И голод и холод выносит, Всегда терпелива, ровна… Я видывал, как она косит: Что взмах — то готова копна!

Платок у ней на ухо сбился, Того гляди косы падут. Какой-то парнек изловчился И кверху подбросил их, шут!

Тяжелые русые косы Упали на смуглую грудь, Покрыли ей ноженьки босы, Мешают крестьянке взглянуть.

Она отвела их руками, На парня сердито глядит. Лицо величаво, как в раме, Смущеньем и гневом горит…

По будням не любит безделья. Зато вам ее не узнать, Как сгонит улыбка веселья С лица трудовую печать.

Такого сердечного смеха, И песни, и пляски такой За деньги не купишь. «Утеха!» Твердят мужики меж собой.

В игре ее конный не словит, В беде — не сробеет, — спасет; Коня на скаку остановит, В горящую избу войдет!

Красивые, ровные зубы, Что крупные перлы, у ней, Но строго румяные губы Хранят их красу от людей —

Она улыбается редко… Ей некогда лясы точить, У ней не решится соседка Ухвата, горшка попросить;

Не жалок ей нищий убогий — Вольно ж без работы гулять! Лежит на ней дельности строгой И внутренней силы печать.

В ней ясно и крепко сознанье, Что все их спасенье в труде, И труд ей несет воздаянье: Семейство не бьется в нужде,

Всегда у них теплая хата, Хлеб выпечен, вкусен квасок, Здоровы и сыты ребята, На праздник есть лишний кусок.

Идет эта баба к обедне Пред всею семьей впереди: Сидит, как на стуле, двухлетний Ребенок у ней на груди,

Рядком шестилетнего сына Нарядная матка ведет… И по сердцу эта картина Всем любящим русский народ!

Железная дорога

Ваня (в кучерском армячке): "Папаша! кто строил эту дорогу?" Папаша (в пальто на красной подкладке): "Граф Петр Андреевич Клейнмихель, душенька!" Разговор в вагоне

I

Славная осень! Здоровый, ядреный Воздух усталые силы бодрит; Лед неокрепший на речке студеной Словно как тающий сахар лежит;

Около леса, как в мягкой постели, Выспаться можно — покой и простор! Листья поблекнуть еще не успели, Желты и свежи лежат, как ковер.

Славная осень! Морозные ночи, Ясные, тихие дни... Нет безобразья в природе! И кочи, И моховые болота, и пни —

Всё хорошо под сиянием лунным, Всюду родимую Русь узнаю... Быстро лечу я по рельсам чугунным, Думаю думу свою...

II

«Добрый папаша! К чему в обаянии Умного Ваню держать? Вы мне позвольте при лунном сиянии Правду ему показать.

Труд этот, Ваня, был страшно громаден, — Не по плечу одному! В мире есть царь: этот царь беспощаден, Голод названье ему.

Водит он армии; в море судами Правит; в артели сгоняет людей, Ходит за плугом, стоит за плечами Каменотесцев, ткачей.

Он-то согнал сюда массы народные. Многие — в страшной борьбе, К жизни воззвав эти дебри бесплодные, Гроб обрели здесь себе.

Прямо дороженька: насыпи узкие, Столбики, рельсы, мосты. А по бокам-то всё косточки русские... Сколько их! Ванечка, знаешь ли ты?

Чу! восклицанья послышались грозные! Топот и скрежет зубов; Тень набежала на стекла морозные... Что там? Толпа мертвецов!

То обгоняют дорогу чугунную, То сторонами бегут. Слышишь ты пение?.. „В ночь эту лунную Любо нам видеть свой труд!

Мы надрывались под зноем, под холодом, С вечно согнутой спиной, Жили в землянках, боролися с голодом, Мерзли и мокли, болели цингой.

Грабили нас грамотеи-десятники, Секло начальство, давила нужда... Всё претерпели мы, божий ратники, Мирные дети труда!

Братья! Вы наши плоды пожинаете! Нам же в земле истлевать суждено... Всё ли нас, бедных, добром поминаете Или забыли давно?..“

Не ужасайся их пения дикого! С Волхова, с матушки Волги, с Оки, С разных концов государства великого — Это всё братья твои — мужики!

Стыдно робеть, закрываться перчаткою. Ты уж не маленький!.. Волосом рус, Видишь, стоит, изможден лихорадкою, Высокорослый, больной белорус:

Губы бескровные, веки упавшие, Язвы на тощих руках, Вечно в воде по колено стоявшие Ноги опухли; колтун в волосах;

Ямою грудь, что на заступ старательно Изо дня в день налегала весь век... Ты приглядись к нему, Ваня, внимательно: Трудно свой хлеб добывал человек!

Не разогнул свою спину горбатую Он и теперь еще: тупо молчит И механически ржавой лопатою Мерзлую землю долбит!

Эту привычку к труду благородную Нам бы не худо с тобой перенять... Благослови же работу народную И научись мужика уважать.

Да не робей за отчизну любезную... Вынес достаточно русский народ, Вынес и эту дорогу железную — Вынесет всё, что господь ни пошлет!

Вынесет всё — и широкую, ясную Грудью дорогу проложит себе. Жаль только — жить в эту пору прекрасную Уж не придется — ни мне, ни тебе».

III

В эту минуту свисток оглушительный Взвизгнул — исчезла толпа мертвецов! «Видел, папаша, я сон удивительный, — Ваня сказал, — тысяч пять мужиков,

Русских племен и пород представители Вдруг появились — и он мне сказал: „Вот они — нашей дороги строители!..“» Захохотал генерал!

— Был я недавно в стонах Ватикана, По Колизею две ночи бродил, Видел я в Вене святого Стефана, Что же... всё это народ сотворил?

Вы извините мне смех этот дерзкий, Логика ваша немножко дика. Или для вас Аполлон Бельведерский Хуже печного горшка?

Вот ваш народ — эти термы и бани, Чудо искусства — он всё растаскал! — «Я говорю не для вас, а для Вани...» Но генерал возражать не давал:

— Ваш славянин, англосакс и германец Не создавать — разрушать мастера, Варвары! дикое скопище пьяниц!.. Впрочем, Ванюшей заняться пора;

Знаете, зрелищем смерти, печали Детское сердце грешно возмущать. Вы бы ребенку теперь показали Светлую сторону... —

IV

«Рад показать! Слушай, мой милый: труды роковые Кончены — немец уж рельсы кладет. Мертвые в землю зарыты; больные Скрыты в землянках; рабочий народ

Тесной гурьбой у конторы собрался... Крепко затылки чесали они: Каждый подрядчику должен остался, Стали в копейку прогульные дни!

Всё заносили десятники в книжку — Брал ли на баню, лежал ли больной: „Может, и есть тут теперича лишку, Да вот поди ты!..“ Махнули рукой...

В синем кафтане — почтенный лабазник, Толстый, присадистый, красный, как медь, Едет подрядчик по линии в праздник, Едет работы свои посмотреть.

Праздный народ расступается чинно... Пот отирает купчина с лица И говорит, подбоченясь картинно: „Ладно... нешто... молодца!.. молодца!..

С богом, теперь по домам, — проздравляю! (Шапки долой — коли я говорю!) Бочку рабочим вина выставляю И — недоимку дарю!..“

Кто-то „ура“ закричал. Подхватили Громче, дружнее, протяжнее... Глядь: С песней десятники бочку катили... Тут и ленивый не мог устоять!

Выпряг народ лошадей — и купчину С криком „ура!“ по дороге помчал... Кажется, трудно отрадней картину Нарисовать, генерал?..»

Железная дорога

Ваня (в кучерском армячке). Папаша! кто строил эту дорогу? Папаша (в пальто на красной подкладке), Граф Петр Андреевич Клейнмихель, душенька! Разговор в вагоне

1 Славная осень! Здоровый, ядреный Воздух усталые силы бодрит; Лед неокрепший на речке студеной Словно как тающий сахар лежит;

Около леса, как в мягкой постели, Выспаться можно — покой и простор! Листья поблекнуть еще не успели, Желты и свежи лежат, как ковер.

Славная осень! Морозные ночи, Ясные, тихие дни… Нет безобразья в природе! И кочи, И моховые болота, и пни —

Всё хорошо под сиянием лунным, Всюду родимую Русь узнаю… Быстро лечу я по рельсам чугунным, Думаю думу свою…

2 Добрый папаша! К чему в обаянии Умного Ваню держать? Вы мне позвольте при лунном сиянии Правду ему показать.

Труд этот, Ваня, был страшно громаден Не по плечу одному! В мире есть царь: этот царь беспощаден, Голод названье ему.

Водит он армии; в море судами Правит; в артели сгоняет людей, Ходит за плугом, стоит за плечами Каменотесцев, ткачей.

Он-то согнал сюда массы народные. Многие — в страшной борьбе, К жизни воззвав эти дебри бесплодные, Гроб обрели здесь себе.

Прямо дороженька: насыпи узкие, Столбики, рельсы, мосты. А по бокам-то всё косточки русские… Сколько их! Ванечка, знаешь ли ты?

Чу! восклицанья послышались грозные! Топот и скрежет зубов; Тень набежала на стекла морозные… Что там? Толпа мертвецов!

То обгоняют дорогу чугунную, То сторонами бегут. Слышишь ты пение?.. «В ночь эту лунную Любо нам видеть свой труд!

Мы надрывались под зноем, под холодом, С вечно согнутой спиной, Жили в землянках, боролися с голодом, Мерзли и мокли, болели цингой.

Грабили нас грамотеи-десятники, Секло начальство, давила нужда… Всё претерпели мы, божии ратники, Мирные дети труда!

Братья! Вы наши плоды пожинаете! Нам же в земле истлевать суждено… Всё ли нас, бедных, добром поминаете Или забыли давно?..»

Не ужасайся их пения дикого! С Волхова, с матушки Волги, с Оки, С разных концов государства великого — Это всё братья твои — мужики!

Стыдно робеть, закрываться перчаткою, Ты уж не маленький!.. Волосом рус, Видишь, стоит, изможден лихорадкою, Высокорослый больной белорус:

Губы бескровные, веки упавшие, Язвы на тощих руках, Вечно в воде по колено стоявшие Ноги опухли; колтун в волосах;

Ямою грудь, что на заступ старательно Изо дня в день налегала весь век… Ты приглядись к нему, Ваня, внимательно: Трудно свой хлеб добывал человек!

Не разогнул свою спину горбатую Он и теперь еще: тупо молчит И механически ржавой лопатою Мерзлую землю долбит!

Эту привычку к труду благородную Нам бы не худо с тобой перенять… Благослови же работу народную И научись мужика уважать.

Да не робей за отчизну любезную… Вынес достаточно русский народ, Вынес и эту дорогу железную — Вынесет всё, что господь ни пошлет!

Вынесет всё — и широкую, ясную Грудью дорогу проложит себе. Жаль только — жить в эту пору прекрасную Уж не придется — ни мне, ни тебе.

3 В эту минуту свисток оглушительный Взвизгнул — исчезла толпа мертвецов! «Видел, папаша, я сон удивительный, - Ваня сказал, — тысяч пять мужиков,

Русских племен и пород представители Вдруг появились — и он мне сказал: «Вот они — нашей дороги строители!..» Захохотал генерал!

«Был я недавно в стенах Ватикана, По Колизею две ночи бродил, Видел я в Вене святого Стефана, Что же… всё это народ сотворил?

Вы извините мне смех этот дерзкий, Логика ваша немножко дика. Или для вас Аполлон Бельведерский Хуже печного горшка?

Вот ваш народ — эти термы и бани, Чудо искусства — он всё растаскал!»- «Я говорю не для вас, а для Вани…» Но генерал возражать не давал:

«Ваш славянин, англо-сакс и германец Не создавать — разрушать мастера, Варвары! дикое скопище пьяниц!.. Впрочем, Ванюшей заняться пора;

Знаете, зрелищем смерти, печали Детское сердце грешно возмущать. Вы бы ребенку теперь показали Светлую сторону…»

4 Рад показать! Слушай, мой милый: труды роковые Кончены — немец уж рельсы кладет. Мертвые в землю зарыты; больные Скрыты в землянках; рабочий народ

Тесной гурьбой у конторы собрался… Крепко затылки чесали они: Каждый подрядчику должен остался, Стали в копейку прогульные дни!

Всё заносили десятники в книжку — Брал ли на баню, лежал ли больной: «Может, и есть тут теперича лишку, Да вот, поди ты!..» Махнули рукой…

В синем кафтане — почтенный лабазник, Толстый, присадистый, красный, как медь, Едет подрядчик по линии в праздник, Едет работы свои посмотреть.

Праздный народ расступается чинно… Пот отирает купчина с лица И говорит, подбоченясь картинно: «Ладно… нешто… молодца!.. молодца!..

С богом, теперь по домам, — проздравляю! (Шапки долой — коли я говорю!) Бочку рабочим вина выставляю И — недоимку дарю!..»

Кто-то «ура» закричал. Подхватили Громче, дружнее, протяжнее… Глядь: С песней десятники бочку катили… Тут и ленивый не мог устоять!

Выпряг народ лошадей — и купчину С криком «ура!» по дороге помчал… Кажется, трудно отрадней картину Нарисовать, генерал?..

Памяти Добролюбова

Суров ты был, ты в молодые годы Умел рассудку страсти подчинять. Учил ты жить для славы, для свободы, Но более учил ты умирать.

Сознательно мирские наслажденья Ты отвергал, ты чистоту хранил, Ты жажде сердца не дал утоленья; Как женщину, ты родину любил, Свои труды, надежды, помышленья

Ты отдал ей; ты честные сердца Ей покорял. Взывая к жизни новой, И светлый рай, и перлы для венца Готовил ты любовнице суровой,

Но слишком рано твой ударил час И вещее перо из рук упало. Какой светильник разума угас! Какое сердце биться перестало!

Года минули, страсти улеглись, И высоко вознесся ты над нами… Плачь, русская земля! но и гордись — С тех пор, как ты стоишь под небесами,

Такого сына не рождала ты И в недра не брала свои обратно: Сокровища душевной красоты Совмещены в нем были благодатно…

Природа-мать! когда б таких людей Ты иногда не посылала миру, Заглохла б нива жизни…

Кому на Руси жить хорошо. Отрывок. Часть I - Пролог

В каком году — рассчитывай, В какой земле — угадывай, На столбовой дороженьке Сошлись семь мужиков: Семь временнообязанных, Подтянутой губернии, Уезда Терпигорева, Пустопорожней волости, Из смежных деревень: Заплатова, Дырявина, Разутова, Знобишина. Горелова, Неелова — Неурожайка тож, Сошлися — и заспорили: Кому живется весело, Вольготно на Руси? Роман сказал: помещику, Демьян сказал: чиновнику, Лука сказал: попу. Купчине толстопузому! — Сказали братья Губины, Иван и Митродор. Старик Пахом потужился И молвил, в землю глядючи: Вельможному боярину, Министру государеву. А Пров сказал: царю… Мужик что бык: втемяшится В башку какая блажь — Колом ее оттудова Не выбьешь: упираются, Всяк на своем стоит! Такой ли спор затеяли, Что думают прохожие — Знать, клад нашли ребятушки И делят меж собой… По делу всяк по своему До полдня вышел из дому: Тот путь держал до кузницы, Тот шел в село Иваньково Позвать отца Прокофия Ребенка окрестить. Пахом соты медовые Нес на базар в Великое, А два братана Губины Так просто с недоуздочком Ловить коня упрямого В свое же стадо шли. Давно пора бы каждому Вернуть своей дорогою — Они рядком идут! Идут, как будто гонятся За ними волки серые, Что дале — то скорей. Идут — перекоряются! Кричат — не образумятся! А времечко не ждет. За спором не заметили. Как село солнце красное, Как вечер наступил. Наверно б ночку целую Так шли — куда не ведая, Когда б им баба встречная, Корявая Дурандиха, Не крикнула: «Почтенные! Куда вы на ночь глядючи Надумали идти?..» Спросила, засмеялася, Хлестнула, ведьма, мерина И укатила вскачь… «Куда?..» — Переглянулися Тут наши мужики, Стоят, молчат, потупились… Уж ночь давно сошла, Зажглися звезды частые В высоких небесах, Всплыл месяц, тени черные Дорогу перерезали Ретивым ходокам. Ой тени! тени черные! Кого вы не нагоните? Кого не перегоните? Вас только, тени черные, Нельзя поймать — обнять! На лес, на путь-дороженьку Глядел, молчал Пахом, Глядел — умом раскидывал И молвил наконец: «Ну! леший шутку славную Над нами подшутил! Никак ведь мы без малого Верст тридцать отошли! Домой теперь ворочаться — Устали — не дойдем, Присядем, — делать нечего. До солнца отдохнем!..» Свалив беду на лешего, Под лесом при дороженьке Уселись мужики. Зажгли костер, сложилися, За водкой двое сбегали, А прочие покудова Стаканчик изготовили, Бересты понадрав. Приспела скоро водочка. Приспела и закусочка — Пируют мужички! Косушки по три выпили, Поели — и заспорили Опять: кому жить весело, Вольготно на Руси? Роман кричит: помещику, Демьян кричит: чиновнику, Лука кричит: попу; Купчине толстопузому, — Кричат братаны Губины. Иван и Митродор; Пахом кричит: светлейшему Вельможному боярину, Министру государеву. А Пров кричит: царю! Забрало пуще прежнего Задорных мужиков, Ругательски ругаются, Не мудрено, что вцепятся Друг другу в волоса… Гляди — уж и вцепилися! Роман тузит Пахомушку, Демьян тузит Луку. А два братана Губины Утюжат Прова дюжего, — И всяк свое кричит! Проснулось эхо гулкое, Пошло гулять-погуливать, Пошло кричать-покрикивать, Как будто подзадоривать Упрямых мужиков. Царю! — направо слышится, Налево отзывается: Попу! попу! попу! Весь лес переполошился, С летающими птицами, Зверями быстроногими И гадами ползущими, — И стон, и рев, и гул! Всех прежде зайка серенький Из кустика соседнего Вдруг выскочил, как встрепанный, И наутек пошел! За ним галчата малые Вверху березы подняли Противный, резкий писк. А тут еще у пеночки С испугу птенчик крохотный Из гнездышка упал; Щебечет, плачет пеночка, Где птенчик? — не найдет! Потом кукушка старая Проснулась и надумала Кому-то куковать; Раз десять принималася, Да всякий раз сбивалася И начинала вновь… Кукуй, кукуй, кукушечка! Заколосится хлеб, Подавишься ты колосом — Не будешь куковать! Слетелися семь филинов, Любуются побоищем С семи больших дерев, Хохочут, полуночники! А их глазищи желтые Горят, как воску ярого Четырнадцать свечей! И ворон, птица умная. Приспел, сидит на дереве У самого костра. Сидит да черту молится, Чтоб до смерти ухлопали Которого-нибудь! Корова с колокольчиком, Что с вечера отбилася От стада, чуть послышала Людские голоса — Пришла к костру, уставила Глаза на мужиков. Шальных речей послушала И начала, сердечная, Мычать, мычать, мычать! Мычит корова глупая, Пищат галчата малые. Кричат ребята буйные, А эхо вторит всем. Ему одна заботушка — Честных людей поддразнивать, Пугать ребят и баб! Никто его не видывал, А слышать всякий слыхивал, Без тела — а живет оно, Без языка — кричит! Сова — замоскворецкая Княгиня — тут же мычется, Летает над крестьянами, Шарахаясь то о землю, То о кусты крылом… Сама лисица хитрая, По любопытству бабьему, Подкралась к мужикам, Послушала, послушала И прочь пошла, подумавши: «И черт их не поймет!» И вправду: сами спорщики Едва ли знали, помнили — О чем они шумят… Намяв бока порядочно Друг другу, образумились Крестьяне наконец, Из лужицы напилися, Умылись, освежилися, Сон начал их кренить… Тем часом птенчик крохотный, Помалу, по полсаженки, Низком перелетаючи, К костру подобрался. Поймал его Пахомушка, Поднес к огню, разглядывал И молвил: «Пташка малая, А ноготок востер! Дыхну — с ладони скатишься, Чихну — в огонь укатишься, Щелкну — мертва покатишься, А все ж ты, пташка малая, Сильнее мужика! Окрепнут скоро крылышки, Тю-тю! куда ни вздумаешь, Туда и полетишь! Ой ты, пичуга малая! Отдай свои нам крылышки, Все царство облетим, Посмотрим, поразведаем, Поспросим — и дознаемся: Кому живется счастливо, Вольготно на Руси?» «Не надо бы и крылышек. Кабы нам только хлебушка По полупуду в день. — И так бы мы Русь-матушку Ногами перемеряли!» — Сказал угрюмый Пров. «Да по ведру бы водочки», — Прибавили охочие До водки братья Губины, Иван и Митродор. «Да утром бы огурчиков Соленых по десяточку», — Шутили мужики. «А в полдень бы по жбанчику Холодного кваску». «А вечером по чайничку Горячего чайку…» Пока они гуторили, Вилась, кружилась пеночка Над ними: все прослушала И села у костра. Чивикнула, подпрыгнула И человечьим голосом Пахому говорит: «Пусти на волю птенчика! За птенчика за малого Я выкуп дам большой». — А что ты дашь? — «Дам хлебушка По полупуду в день, Дам водки по ведерочку, Поутру дам огурчиков, А в полдень квасу кислого, А вечером чайку!» — А где, пичуга малая, — Спросили братья Губины, — Найдешь вина и хлебушка Ты на семь мужиков? — „Найти — найдете сами вы, А я, пичуга малая, Скажу вам, как найти“. — Скажи! — «Идите по лесу, Против столба тридцатого Прямехонько версту: Придете на поляночку. Стоят на той поляночке Две старые сосны, Под этими под соснами Закопана коробочка Добудьте вы ее, — Коробка та волшебная: В ней скатерть самобранная, Когда ни пожелаете, Накормит, напоит! Тихонько только молвите: „Эй! скатерть самобранная! Попотчуй мужиков!“ По вашему хотению, По моему велению, Все явится тотчас. Теперь — пустите птенчика!» — Постой! мы люди бедные, Идем в дорогу дальную. — Ответил ей Пахом. — Ты, вижу, птица мудрая, Уважь — одежу старую На нас заворожи! — — Чтоб армяки мужицкие Носились, не сносилися! — Потребовал Роман. — Чтоб липовые лапотки Служили, не разбилися, — Потребовал Демьян. — Чтоб вошь, блоха паскудная В рубахах не плодилася, — Потребовал Лука. — Не прели бы онученьки… — Потребовали Губины… А птичка им в ответ: «Все скатерть самобранная Чинить, стирать, просушивать Вам будет… Ну, пусти!..» Раскрыв ладонь широкую, Пахом птенца пустил. Пустил — и птенчик крохотный, Помалу, по полсаженки, Низком перелетаючи, Направился к дуплу. За ним взвилася пеночка И на лету прибавила: «Смотрите, чур, одно! Съестного сколько вынесет Утроба — то и спрашивай, А водки можно требовать В день ровно по ведру. Коли вы больше спросите, И раз и два — исполнится По вашему желанию, А в третий быть беде!» И улетела пеночка С своим родимым птенчиком, А мужики гуськом К дороге потянулися Искать столба тридцатого. Нашли! — Молчком идут Прямехонько, вернехонько По лесу по дремучему, Считают каждый шаг. И как версту отмеряли, Увидели поляночку — Стоят на той поляночке Две старые сосны… Крестьяне покопалися, Достали ту коробочку, Открыли — и нашли Ту скатерть самобранную! Нашли и разом вскрикнули: «Эй, скатерть самобранная! Попотчуй мужиков!» Глядь — скатерть развернулася, Откудова ни взялися Две дюжие руки, Ведро вина поставили, Горой наклали хлебушка, И спрятались опять. «А что же нет огурчиков?» «Что нет чайку горячего?» «Что нет кваску холодного?» Все появилось вдруг… Крестьяне распоясались, У скатерти уселися. Пошел тут пир горой! На радости целуются, Друг дружке обещаются Вперед не драться зря, А с толком дело спорное По разуму, по-божески. На чести повести — В домишки не ворочаться, Не видеться ни с женами. Ни с малыми ребятами, Ни с стариками старыми, Покуда делу спорному Решенья не найдут, Покуда не доведают Как ни на есть доподлинно: Кому живется счастливо, Вольготно на Руси? Зарок такой поставивши, Под утро как убитые Заснули мужики…

Славная осень

Славная осень! Здоровый, ядрёный Воздух усталые силы бодрит; Лёд неокрепший на речке студёной Словно как тающий сахар лежит;

Около леса, как в мягкой постели, Выспаться можно — покой и простор! Листья поблекнуть ещё не успели, Желты и свежи лежат, как ковёр.

Славная осень! Морозные ночи, Ясные, тихие дни… Нет безобразья в природе! И кочи, И моховые болота, и пни — Всё хорошо под сиянием лунным, Всюду родимую Русь узнаю… Быстро лечу я по рельсам чугунным, Думаю думу свою…

Умру я скоро. жалкое наследство…

(Посвящается неизвестному другу, приславшему мне стихотворение «Не может быть»)

Умру я скоро. Жалкое наследство, О родина! оставлю я тебе. Под гнетом роковым провел я детство И молодость — в мучительной борьбе. Недолгая нас буря укрепляет, Хоть ею мы мгновенно смущены, Но долгая — навеки поселяет В душе привычки робкой тишины. На мне года гнетущих впечатлений Оставили неизгладимый след. Как мало знал свободных вдохновений, О родина! печальный твой поэт! Каких преград не встретил мимоходом С своей угрюмой музой на пути?.. За каплю крови, общую с народом, И малый труд в заслугу мне сочти!

Не торговал я лирой, но, бывало, Когда грозил неумолимый рок, У лиры звук неверный исторгала Моя рука.. Давно я одинок; Вначале шел я с дружною семьею, Но где они, друзья мои, теперь? Одни давно рассталися со мною, Перед другими сам я запер дверь; Те жребием постигнуты жестоким, А те прешли уже земной предел… За то, что я остался одиноким, Что я ни в ком опоры не имел, Что я, друзей теряя с каждым годом, Встречал врагов всё больше на пути — За каплю крови, общую с народом, Прости меня, о родина! прости!

Я призван был воспеть твои страданья, Терпеньем изумляющий народ! И бросить хоть единый луч сознанья На путь, которым бог тебя ведет, Но, жизнь любя, к ее минутным благам Прикованный привычкой и средой, Я к цели шел колеблющимся шагом, Я для нее не жертвовал собой, И песнь моя бесследно пролетела, И до народа не дошла она, Одна любовь сказаться в ней успела К тебе, моя родная сторона! За то, что я, черствея с каждым годом, Ее умел в душе моей спасти, За каплю крови, общую с народом, Мои вины, о родина! прости!..

Генерал Топтыгин

Дело под вечер, зимой, И морозец знатный. По дороге столбовой Едет парень молодой, Ямщичок обратный; Не спешит, трусит слегка; Лошади не слабы, Да дорога не гладка — Рытвины, ухабы. Нагоняет ямщичок Вожака с медведем: «Посади нас, паренек, Веселей доедем!» — Что ты? с мишкой? — «Ничего! Он у нас смиренный, Лишний шкалик за него Поднесу, почтенный!» — Ну, садитесь! — Посадил Бородач медведя, Сел и сам — и потрусил Полегоньку Федя… Видит Трифон кабачок, Приглашает Федю. «Подожди ты нас часок!» — Говорит медведю. И пошли. Медведь смирен, — Видно, стар годами, Только лапу лижет он Да звенит цепями…

Час проходит; нет ребят, То-то выпьют лихо! Но привычные стоят Лошаденки тихо.

Свечерело. Дрожь в конях, Стужа злее на ночь; Заворочался в санях Михайло Иваныч, Кони дернули; стряслась Тут беда большая — Рявкнул мишка! — понеслась Тройка как шальная!

Колокольчик услыхал, Выбежал Федюха, Да напрасно — не догнал! Экая поруха!

Быстро, бешено неслась Тройка — и не диво: На ухабе всякий раз Зверь рычал ретиво; Только стон кругом стоял: «Очищай дорогу! Сам Топтыгин-генерал Едет на берлогу!» Вздрогнет встречный мужичок, Жутко станет бабе, Как мохнатый седочок Рявкнет на ухабе. А коням подавно страх — Не передохнули! Верст пятнадцать на весь мах Бедные отдули!

Прямо к станции летит Тройка удалая. Проезжающий сидит, Головой мотая: Ладит вывернуть кольцо. Вот и стала тройка; Сам смотритель на крыльцо Выбегает бойко. Видит, ноги в сапогах И медвежья шуба, Не заметил впопыхах, Что с железом губа, Не подумал: где ямщик От коней гуляет? Видит — барин материк, «Генерал»,— смекает. Поспешил фуражку снять: «Здравия желаю! Что угодно приказать, Водки или чаю?..» Хочет барину помочь Юркий старичишка; Тут во всю медвежью мочь Заревел наш мишка! И смотритель отскочил: «Господи помилуй! Сорок лет я прослужил Верой, правдой, силой; Много видел на тракту Генералов строгих, Нет ребра, зубов во рту Не хватает многих, А такого не видал, Господи Исусе! Небывалый генерал, Видно, в новом вкусе!..»

Прибежали ямщики, Подивились тоже; Видят — дело не с руки, Что-то тут негоже! Собрался честной народ, Всё село в тревоге: «Генерал в санях ревет, Как медведь в берлоге!» Трус бежит, а кто смелей, Те — потехе ради, Жмутся около саней; А смотритель сзади. Струсил, издали кричит: «В избу не хотите ль?» Мишка вновь как зарычит… Убежал смотритель! Оробел и убежал И со всею свитой…

Два часа в санях лежал Генерал сердитый. Прибежали той порой Ямщик и вожатый; Вразумил народ честной Трифон бородатый И Топтыгина прогнал Из саней дубиной… А смотритель обругал Ямщика скотиной…

Душно! без счастья и воли...

Душно! без счастья и воли Ночь бесконечно длинна. Буря бы грянула, что ли? Чаша с краями полна!

Грянь над пучиною моря, В поле, в лесу засвищи, Чашу вселенского горя ‎Всю расплещи!..

Мать

Она была исполнена печали, И между тем, как шумны и резвы Три отрока вокруг нее играли, Ее уста задумчиво шептали: «Несчастные! зачем родились вы? Пойдете вы дорогою прямою И вам судьбы своей не избежать!» Не омрачай веселья их тоскою, Не плачь над ними, мученица-мать! Но говори им с молодости ранней: Есть времена, есть целые века, В которые нет ничего желанней, Прекраснее — тернового венка…

Дедушка

I

Раз у отца, в кабинете, Саша портрет увидал, Изображён на портрете Был молодой генерал. «Кто это? — спрашивал Саша. — Кто?..» — «Это дедушка твой». — И отвернулся папаша, Низко поник головой. «Что же не вижу его я?» Папа ни слова в ответ. Внук, перед дедушкой стоя, Зорко глядит на портрет: «Папа, чего ты вздыхаешь? Умер он… жив? говори!» — «Вырастешь, Саша, узнаешь». — «То-то… ты скажешь, смотри!..»

II

«Дедушку знаешь, мамаша?» — Матери сын говорит. «Знаю», — и за руку Саша Маму к портрету тащит, Мама идёт против воли. «Ты мне скажи про него, Мама! недобрый он, что ли, Что я не вижу его? Ну, дорогая! ну, сделай Милость, скажи что-нибудь!» — «Нет, он и добрый и смелый, Только несчастный». — На грудь Голову скрыла мамаша, Тяжко вздыхает, дрожит — И зарыдала… А Саша Зорко на деда глядит: «Что же ты, мама, рыдаешь, Слова не хочешь сказать!» — «Вырастешь, Саша, узнаешь. Лучше пойдём-ка гулять…»

III

В доме тревога большая. Счастливы, светлы лицом, Заново дом убирая, Шепчутся мама с отцом. Как весела их беседа! Сын подмечает, молчит. «Скоро увидишь ты деда!» — Саше отец говорит… Дедушкой только и бредит Саша, — не может уснуть: «Что же он долго не едет?..» — «Друг мой! Далёк ему путь!» Саша тоскливо вздыхает, Думает: «Что за ответ!» Вот наконец приезжает Этот таинственный дед.

IV

Все, уж давно поджидая, Встретили старого вдруг… Благословил он, рыдая, Дом, и семейство, и слуг, Пыль отряхнул у порога, С шеи торжественно снял Образ распятого бога И, покрестившись, сказал: «Днесь я со всем примирился, Что потерпел на веку!..» Сын пред отцом преклонился, Ноги омыл старику; Белые кудри чесала Дедушке Сашина мать, Гладила их, целовала, Сашу звала целовать. Правой рукою мамашу Дед обхватил, а другой Гладил румяного Сашу: «Экой красавчик какой!» Дедушку пристальным взглядом Саша рассматривал, — вдруг Слёзы у мальчика градом Хлынули, к дедушке внук Кинулся: «Дедушка! где ты Жил-пропадал столько лет? Где же твои эполеты, Что не в мундир ты одет? Что на ноге ты скрываешь? Ранена, что ли, рука?..» — «Вырастешь, Саша, узнаешь. Ну, поцелуй старика!..»

V

Повеселел, оживился, Радостью дышит весь дом. С дедушкой Саша сдружился, Вечно гуляют вдвоём. Ходят лугами, лесами, Рвут васильки среди нив; Дедушка древен годами, Но ещё бодр и красив, Зубы у дедушки целы, Поступь, осанка тверда, Кудри пушисты и белы, Как серебро борода; Строен, высокого роста, Но как младенец глядит, Как-то апостольски просто, Ровно всегда говорит…

VI

Выйдут на берег покатый К русской великой реке — Свищет кулик вороватый, Тысячи лап на песке; Барку ведут бечевою, Чу, бурлаков голоса! Ровная гладь за рекою — Нивы, покосы, леса. Лёгкой прохладою дует С медленных, дремлющих вод… Дедушка землю целует, Плачет — и тихо поёт… «Дедушка! что ты роняешь Крупные слёзы, как град?..» — «Вырастешь, Саша, узнаешь! Ты не печалься — я рад…»

VII

Рад я, что вижу картину Милую с детства глазам. Глянь-ка на эту равнину — И полюби её сам! Две-три усадьбы дворянских, Двадцать господних церквей, Сто деревенек крестьянских Как на ладони на ней! У лесу стадо пасётся — Жаль, что скотинка мелка; Песенка где-то поётся — Жаль — неисходно горька! Ропот: «Подайте же руку Бедным крестьянам скорей!» Тысячелетнюю муку, Саша, ты слышишь ли в ней?.. «Надо, чтоб были здоровы Овцы и лошади их, Надо, чтоб были коровы Толще московских купчих, — Будет и в песне отрада, Вместо унынья и мук. Надо ли?» — «Дедушка, надо!» — «То-то! попомни же, внук!..»

VIII

Озими пышному всходу, Каждому цветику рад, Дедушка хвалит природу, Гладит крестьянских ребят. Первое дело у деда Потолковать с мужиком, Тянется долго беседа, Дедушка скажет потом: «Скоро вам будет не трудно, Будете вольный народ!» И улыбнётся так чудно, Радостью весь расцветёт. Радость его разделяя, Прыгало сердце у всех. То-то улыбка святая! То-то пленительный смех!

IX

«Скоро дадут им свободу, — Внуку старик замечал: — Только и нужно народу. Чудо я, Саша, видал: Горсточку русских сослали В страшную глушь, за раскол, Волю да землю им дали; Год незаметно прошёл — Едут туда комиссары, Глядь — уж деревня стоит, Риги, сараи, амбары! В кузнице молот стучит, Мельницу выстроят скоро. Уж запаслись мужики Зверем из тёмного бора, Рыбой из вольной реки. Вновь через год побывали, Новое чудо нашли: Жители хлеб собирали С прежде бесплодной земли. Дома одни лишь ребята Да здоровенные псы; Гуси кричат, поросята Тычут в корыто носы…»

X

Так постепенно в полвека Вырос огромный посад — Воля и труд человека Дивные дивы творят! Всё принялось, раздобрело! Сколько там, Саша, свиней, Перед селением бело На полверсты от гусей; Как там возделаны нивы, Как там обильны стада! Высокорослы, красивы Жители, бодры всегда, Видно — ведётся копейка! Бабу там холит мужик: В праздник на ней душегрейка — Из соболей воротник!

XI

«Дети до возраста в неге, Конь — хоть сейчас на завод — В кованой, прочной телеге Сотню пудов увезёт… Сыты там кони-то, сыты, Каждый там сыто живёт, Тёсом там избы-то крыты, Ну уж зато и народ! Взросшие в нравах суровых, Сами творят они суд, Рекрутов ставят здоровых, Трезво и честно живут, Подати платят до срока, Только ты им не мешай». — «Где ж та деревня?» — «Далёко, Имя ей: Тарбагатай, Страшная глушь, за Байкалом… Так-то, голубчик ты мой, Ты ещё в возрасте малом, Вспомнишь, как будешь большой…»

XII

«Ну… а покуда подумай, То ли ты видишь кругом: Вот он, наш пахарь угрюмый, С тёмным, убитым лицом: Лапти, лохмотья, шапчонка, Рваная сбруя; едва Тянет косулю клячонка, С голоду еле жива! Голоден труженик вечный, Голоден тоже, божусь! Эй! отдохни-ка, сердечный! Я за тебя потружусь!» Глянул крестьянин с испугом, Барину плуг уступил, Дедушка долго за плугом, Пот отирая, ходил; Саша за ним торопился, Не успевал догонять: «Дедушка! где научился Ты так отлично пахать? Точно мужик, управляешь Плугом, а был генерал!» — «Вырастешь, Саша, узнаешь, Как я работником стал!»

XIII

Зрелище бедствий народных Невыносимо, мой друг, Счастье умов благородных Видеть довольство вокруг. Нынче полегче народу: Стих, притаился в тени Барин, прослышав свободу… Ну, а как в наши-то дни! * * * Словно как омут, усадьбу Каждый мужик объезжал. Помню ужасную свадьбу, Поп уже кольца менял, Да на беду помолиться В церковь помещик зашёл: «Кто им позволил жениться? Стой!» — и к попу подошёл… Остановилось венчанье! С барином шутка плоха — Отдал наглец приказанье В рекруты сдать жениха, В девичью — бедную Грушу! И не перечил никто!.. Кто же имеющий душу Мог это вынести?.. кто?

XIV

Впрочем, не то ещё было! И не одни господа, Сок из народа давила Подлых подьячих орда. Что ни чиновник — стяжатель, С целью добычи в поход Вышел… а кто неприятель? Войско, казна и народ! Всем доставалось исправно. Стачка, порука кругом: Смелые грабили явно, Трусы тащили тайком. Непроницаемой ночи Мрак над страною висел… Видел — имеющий очи И за отчизну болел. Стоны рабов заглушая Лестью да свистом бичей, Хищников алчная стая Гибель готовила ей…

XV

Солнце не вечно сияет, Счастье не вечно везёт: Каждой стране наступает Рано иль поздно черёд, Где не покорность тупая — Дружная сила нужна; Грянет беда роковая — Скажется мигом страна. Единодушье и разум Всюду дадут торжество, Да не придут они разом, Вдруг не создашь ничего, — Красноречивым воззваньем Не разогреешь рабов, Не озаришь пониманьем Тёмных и грубых умов. Поздно! Народ угнетённый Глух перед общей бедой. Горе стране разорённой! Горе стране отсталой!.. Войско одно — не защита. Да ведь и войско, дитя, Было в то время забито, Лямку тянуло кряхтя…

XVI

Дедушка кстати солдата Встретил, вином угостил, Поцеловавши как брата, Ласково с ним говорил: «Нынче вам служба не бремя — Кротко начальство теперь… Ну, а как в наше-то время! Что ни начальник, то зверь! Душу вколачивать в пятки Правилом было тогда. Как ни трудись, недостатки Сыщет начальник всегда: „Есть в маршировке старанье, Стойка исправна совсем, Только заметно дыханье…“ Слышишь ли?.. дышат зачем!»

XVII

«А не доволен парадом, Ругань польётся рекой, Зубы посыплются градом, Порет, гоняет сквозь строй! С пеною у рта обрыщет Весь перепуганный полк, Жертв покрупнее поищет Остервенившийся волк: „Франтики! подлые души! Под караулом сгною!“ Слушал — имеющий уши, Думушку думал свою. Брань пострашней караула, Пуль и картечи страшней… Кто же, в ком честь не уснула, Кто примирился бы с ней?..» — «Дедушка! ты вспоминаешь Страшное что-то?.. скажи!» — «Вырастешь, Саша, узнаешь, Честью всегда дорожи… Взрослые люди — не дети, Трус — кто сторицей не мстит! Помни, что нету на свете Неотразимых обид».

XVIII

Дед замолчал и уныло Голову свесил на грудь. «Мало ли, друг мой, что было!.. Лучше пойдём отдохнуть». Отдых недолог у деда — Жить он не мог без труда: Гряды копал до обеда, Переплетал иногда; Вечером шилом, иголкой Что-нибудь бойко тачал, Песней печальной и долгой Дедушка труд сокращал. Внук не проронит ни звука, Не отойдёт от стола: Новой загадкой для внука Дедова песня была…

XIX

Пел он о славном походе И о великой борьбе; Пел о свободном народе И о народе-рабе; Пел о пустынях безлюдных И о железных цепях; Пел о красавицах чудных С ангельской лаской в очах; Пел он об их увяданьи В дикой, далёкой глуши И о чудесном влияньи Любящей женской души… О Трубецкой и Волконской Дедушка пел — и вздыхал, Пел — и тоской вавилонской Келью свою оглашал… «Дедушка, дальше!.. А где ты Песенку вызнал свою? Ты повтори мне куплеты — Я их мамаше спою. Те имена поминаешь Ты иногда по ночам…» — «Вырастешь, Саша, узнаешь — Всё расскажу тебе сам: Где научился я пенью, С кем и когда я певал…» — «Ну! приучусь я к терпенью!» — Саша уныло сказал…

XX

Часто каталися летом Наши друзья в челноке, С громким, весёлым приветом Дед приближался к реке: «Здравствуй, красавица Волга! С детства тебя я любил». — «Где ж пропадал ты так долго?» — Саша несмело спросил. «Был я далёко, далёко…» — «Где же?..» Задумался дед. Мальчик вздыхает глубоко, Вечный предвидя ответ. «Что ж, хорошо ли там было?» Дед на ребёнка глядит: «Лучше не спрашивай, милый! (Голос у деда дрожит.) Глухо, пустынно, безлюдно, Степь полумёртвая сплошь. Трудно, голубчик мой, трудно! По году весточки ждёшь, Видишь, как тратятся силы — Лучшие божьи дары, Близким копаешь могилы, Ждёшь и своей до поры… Медленно-медленно таешь…» — «Что ж ты там, дедушка, жил?..» — «Вырастешь, Саша, узнаешь!» Саша слезу уронил…

XXI

«Господи! слушать наскучит! „Вырастешь!“ — мать говорит, Папочка любит, а мучит: „Вырастешь“, — тоже твердит! То же и дедушка… Полно! Я уже выроc — смотри!.. (Стал на скамеечку чёлна.) Лучше теперь говори!..» Деда целует и гладит: «Или вы все заодно?..» Дедушка с сердцем не сладит, Бьётся как голубь оно. «Дедушка, слышишь? хочу я Всё непременно узнать!» Дедушка, внука целуя, Шепчет: «Тебе не понять. Надо учиться, мой милый! Всё расскажу, погоди! Пособерись-ка ты с силой, Зорче кругом погляди. Умник ты, Саша, а всё же Надо историю знать И географию тоже». — «Долго ли, дедушка, ждать?» — «Годик, другой, как случится». Саша к мамаше бежит: «Мама! хочу я учиться!» — Издали громко кричит.

XXII

Время проходит. Исправно Учится мальчик всему — Знает историю славно (Лет уже десять ему), Бойко на карте покажет И Петербург, и Читу, Лучше большого расскажет Многое в русском быту. Глупых и злых ненавидит, Бедным желает добра, Помнит, что слышит, что видит… Дед примечает: пора! Сам же он часто хворает, Стал ему нужен костыль… Скоро уж, скоро узнает Саша печальную быль…

Русские женщины. Княгиня М. Н. Волконская

(БАБУШКИНЫ ЗАПИСКИ) (1826—27 гг.)

Глава I

Проказники внуки! Сегодня они С прогулки опять воротились: — Нам, бабушка, скучно! В ненастные дни, Когда мы в портретной садились И ты начинала рассказывать нам, Так весело было!.. Родная, Еще что-нибудь расскажи!.. — По углам Уселись. Но их прогнала я: «Успеете слушать; рассказов моих Достанет на целые томы, Но вы еще глупы: узнаете их, Как будете с жизнью знакомы! Я всё рассказала, доступное вам По вашим ребяческим летам: Идите гулять по полям, по лугам! Идите же… пользуйтесь летом!»

И вот, не желая остаться в долгу У внуков, пишу я записки; Для них я портреты людей берегу, Которые были мне близки, Я им завещаю альбом — и цветы С могилы сестры — Муравьевой, Коллекцию бабочек, флору Читы И виды страны той суровой; Я им завещаю железный браслет… Пускай берегут его свято: В подарок жене его выковал дед Из собственной цепи когда-то…

Родилась я, милые внуки мои, Под Киевом, в тихой деревне; Любимая дочь я была у семьи. Наш род был богатый и древний, Но пуще отец мой возвысил его: Заманчивей славы героя, Дороже отчизны — не знал ничего Боец, не любивший покоя. Творя чудеса, девятнадцати лет Он был полковым командиром, Он мужеством добыл и лавры побед И почести, чтимые миром. Воинская слава его началась Персидским и шведским походом, Но память о нем нераздельно слилась С великим двенадцатым годом: Тут жизнь его долгим сраженьем была. Походы мы с ним разделяли, И в месяц иной не запомним числа, Когда б за него не дрожали. «Защитник Смоленска» всегда впереди Опасного дела являлся… Под Лейпцигом раненный, с пулей в груди, Он вновь через сутки сражался, Так летопись жизни его говорит: В ряду полководцев России, Покуда отечество наше стоит, Он памятен будет! Витии Отца моего осыпали хвалой, Бессмертным его называя; Жуковский почтил его громкой строфой, Российских вождей прославляя: Под Дашковой личного мужества жар И жертву отца-патриота Поэт воспевает. Воинственный дар Являя в сраженьях без счета, Не силой одною врагов побеждал Ваш прадед в борьбе исполинской: О нем говорили, что он сочетал С отвагою гений воинский.

Войной озабочен, в семействе своем Отец ни во что не мешался, Но крут был порою; почти божеством Он матери нашей казался, И сам он глубоко привязан был к ней. Отца мы любили — в герое. Окончив походы, в усадьбе своей Он медленно гас на покое. Мы жили в большом, подгородном дому. Детей поручив англичанке, Старик отдыхал. Я училась всему, Что нужно богатой дворянке. А после уроков бежала я в сад И пела весь день беззаботно, Мой голос был очень хорош, говорят, Отец его слушал охотно; Записки свои приводил он к концу, Читал он газеты, журналы, Пиры задавал; наезжали к отцу Седые, как он, генералы, И шли бесконечные споры тогда; Меж тем молодежь танцевала. Сказать ли вам правду? была я всегда В то время царицею бала: Очей моих томных огонь голубой, И черная с синим отливом Большая коса, и румянец густой На личике смуглом, красивом, И рост мой высокий, и гибкий мой стан, И гордая поступь — пленяли Тогдашних красавцев: гусаров, улан, Что близко с полками стояли. Но слушала я неохотно их лесть… Отец за меня постарался: — Не время ли замуж? Жених уже есть, Он славно под Лейпцигом дрался, Его полюбил государь, наш отец, И дал ему чин генерала. Постарше тебя… а собой молодец, Волконский! Его ты видала На царском смотру… и у нас он бывал, По парку с тобой всё шатался! — «Да, помню! Высокий такой генерал…» — Он самый! — Старик засмеялся… «Отец! он так мало со мной говорил!» — Заметила я, покраснела… — Ты будешь с ним счастлива! — круто решил Старик,— возражать я не смела…

Прошло две недели — и я под венцом С Сергеем Волконским стояла, Не много я знала его женихом, Не много и мужем узнала,— Так мало мы жили под кровлей одной, Так редко друг друга видали! По дальним селеньям, на зимний постой, Бригаду его разбросали, Ее объезжал беспрестанно Сергей. А я между тем расхворалась; В Одессе потом, по совету врачей, Я целое лето купалась; Зимой он приехал за мною туда, С неделю я с ним отдохнула При главной квартире… и снова беда! Однажды я крепко уснула, Вдруг слышу я голос Сергея (в ночи, Почти на рассвете то было): «Вставай! Поскорее найди мне ключи! Камин затопи!» Я вскочила… Взглянула: встревожен и бледен он был. Камин затопила я живо. Из ящиков муж мой бумаги сносил К камину — и жег торопливо. Иные прочитывал бегло, спеша, Иные бросал, не читая. И я помогала Сергею, дрожа И глубже в огонь их толкая… Потом он сказал: «Мы поедем сейчас», Волос моих нежно касаясь. Всё скоро уложено было у нас, И утром, ни с кем не прощаясь, Мы тронулись в путь. Мы скакали три дня, Сергей был угрюм, торопился, Довез до отцовской усадьбы меня И тотчас со мною простился.

Глава II

«Уехал!.. Что значила бледность его И всё, что в ту ночь совершилось? Зачем не сказал он жене ничего? Недоброе что-то случилось!» Я долго не знала покоя и сна, Сомнения душу терзали: «Уехал, уехал! опять я одна!..» Родные меня утешали, Отец торопливость его объяснял Каким-нибудь делом случайным: — Куда-нибудь сам император послал Его с поручением тайным, Не плачь! Ты походы делила со мной, Превратности жизни военной Ты знаешь; он скоро вернется домой! Под сердцем залог драгоценный Ты носишь: теперь ты беречься должна! Всё кончится ладно, родная; Жена муженька проводила одна, А встретит, ребенка качая!..

Увы! предсказанье его не сбылось! Увидеться с бедной женою И с первенцем сыном отцу довелось Не здесь — не под кровлей родною!

Как дорого стоил мне первенец мой! Два месяца я прохворала. Измучена телом, убита душой, Я первую няню узнала. Спросила о муже. — Еще не бывал! — «Писал ли?» — И писем нет даже. — «А где мой отец?» — В Петербург ускакал. «А брат мой?» — Уехал туда же. —

«Мой муж не приехал, нет даже письма, И брат и отец ускакали,— Сказала я матушке. — Еду сама! Довольно, довольно мы ждали!» И как ни старалась упрашивать дочь Старушка, я твердо решилась; Припомнила я ту последнюю ночь И всё, что тогда совершилось, И ясно сознала, что с мужем моим Недоброе что-то творится…

Стояла весна, по разливам речным Пришлось черепахой тащиться.

Доехала я чуть живая опять. «Где муж мой?» — отца я спросила. — В Молдавию муж твой ушел воевать. — «Не пишет он?..» Глянул уныло И вышел отец… Недоволен был брат, Прислуга молчала, вздыхая. Заметила я, что со мною хитрят, Заботливо что-то скрывая; Ссылаясь на то, что мне нужен покой, Ко мне никого не пускали, Меня окружили какой-то стеной, Мне даже газет не давали! Я вспомнила: много у мужа родных, Пишу — отвечать умоляю. Проходят недели — ни слова от них! Я плачу, я силы теряю…

Нет чувства мучительней тайной грозы. Я клятвой отца уверяла, Что я не пролью ни единой слезы,— И он, и кругом всё молчало! Любя, меня мучил мой бедный отец; Жалея, удвоивал горе… Узнала, узнала я всё наконец!.. Прочла я в самом приговоре, Что был заговорщиком бедный Сергей: Стояли они настороже, Готовя войска к низверженью властей. В вину ему ставилось тоже, Что он… Закружилась моя голова… Я верить глазам не хотела… «Ужели?..» В уме не вязались слова: Сергей — и бесчестное дело!

Я помню, сто раз я прочла приговор, Вникая в слова роковые: К отцу побежала,— с отцом разговор Меня успокоил, родные! С души словно камень тяжелый упал. В одном я Сергея винила: Зачем он жене ничего не сказал? Подумав, и то я простила: «Как мог он болтать? Я была молода, Когда ж он со мной расставался, Я сына под сердцем носила тогда: За мать и дитя он боялся! — Так думала я. — Пусть беда велика, Не всё потеряла я в мире. Сибирь так ужасна, Сибирь далека, Но люди живут и в Сибири!..»

Всю ночь я горела, мечтая о том, Как буду лелеять Сергея. Под утро глубоким, крепительным сном Уснула — и встала бодрее. Поправилось скоро здоровье мое, Приятельниц я повидала, Нашла я сестру — расспросила ее И горького много узнала! Несчастные люди!.. «Всё время Сергей (Сказала сестра) содержался В тюрьме; не видал ни родных, ни друзей… Вчера только с ним повидался Отец. Повидаться с ним можешь и ты: Когда приговор прочитали, Одели их в рубище, сняли кресты, Но право свиданья им дали!..»

Подробностей ряд пропустила я тут… Оставив следы роковые, Доныне о мщенье они вопиют… Не знайте их лучше, родные.

Я в крепость поехала к мужу с сестрой. Пришли мы сперва к «генералу», Потом нас привел генерал пожилой В обширную, мрачную залу. «Дождитесь, княгиня! мы будем сейчас!» Раскланявшись вежливо с нами, Он вышел. С дверей не спускала я глаз. Минуты казались часами. Шаги постепенно смолкали вдали, За ними я мыслью летела. Мне чудилось: связку ключей принесли, И ржавая дверь заскрипела. В угрюмой каморке с железным окном Измученный узник томился. «Жена к вам приехала!..» Бледный лицом, Он весь задрожал, оживился: «Жена!..» Коридором он быстро бежал, Довериться слуху не смея…

«Вот он!» — громогласно сказал генерал, И я увидала Сергея…

Недаром над ним пронеслася гроза: Морщины на лбу появились, Лицо было мертвенно бледно, глаза Не так уже ярко светились, Но больше в них было, чем в прежние дни, Той тихой, знакомой печали; С минуту пытливо смотрели они, И радостью вдруг заблистали, Казалось, он в душу мою заглянул… Я горько, припав к его груди, Рыдала… Он обнял меня и шепнул: — Здесь есть посторонние люди. — Потом он сказал, что полезно ему Узнать добродетель смиренья, Что, впрочем, легко переносит тюрьму, И несколько слов ободренья Прибавил… По комнате важно шагал Свидетель: нам было неловко… Сергей на одежду свою показал: — Поздравь меня, Маша, с обновкой,— И тихо прибавил: — Пойми и прости,— Глаза засверкали слезою, Но тут соглядатай успел подойти, Он низко поник головою. Я громко сказала: «Да, я не ждала Найти тебя в этой одежде». И тихо шепнула: «Я всё поняла. Люблю тебя больше, чем прежде…» — Что делать? И в каторге буду я жить (Покуда мне жизнь не наскучит). — «Ты жив, ты здоров, так о чем же тужить? (Ведь каторга нас не разлучит?)»

— Так вот ты какая! — Сергей говорил, Лицо его весело было… Он вынул платок, на окно положил, И рядом я свой положила, Потом, расставаясь, Сергеев платок Взяла я — мой мужу остался… Нам после годичной разлуки часок Свиданья короток казался, Но что ж было делать! Наш срок миновал — Пришлось бы другим дожидаться… В карету меня подсадил генерал, Счастливо желал оставаться…

Великую радость нашла я в платке: Цалуя его, увидала Я несколько слов на одном уголке; Вот что я, дрожа, прочитала: «Мой друг, ты свободна. Пойми — не пеняй! Душевно я бодр и — желаю Жену мою видеть такой же. Прощай! Малютке поклон посылаю…»

Была в Петербурге большая родня У мужа; всё знать — да какая! Я ездила к ним, волновалась три дня, Сергея спасти умоляя. Отец говорил: «Что ты мучишься, дочь? Я всё испытал — бесполезно!» И правда: они уж пытались помочь, Моля императора слезно, Но просьбы до сердца его не дошли… Я с мужем еще повидалась, И время приспело: его увезли!.. Как только одна я осталась, Я тотчас послышала в сердце моем, Что надо и мне торопиться, Мне душен казался родительский дом, И стала я к мужу проситься.

Теперь расскажу вам подробно, друзья, Мою роковую победу. Вся дружно и грозно восстала семья, Когда я сказала: «Я еду!» Не знаю, как мне удалось устоять, Чего натерпелась я… Боже!.. Была из-под Киева вызвана мать, И братья приехали тоже: Отец «образумить» меня приказал. Они убеждали, просили, Но волю мою сам господь подкреплял, Их речи ее не сломили! А много и горько поплакать пришлось… Когда собрались мы к обеду, Отец мимоходом мне бросил вопрос: — На что ты решилась? — «Я еду!» Отец промолчал… промолчала семья… Я вечером горько всплакнула, Качая ребенка, задумалась я… Вдруг входит отец,— я вздрогнула… Ждала я грозы, но, печален и тих, Сказал он сердечно и кротко: — За что обижаешь ты кровных родных? Что будет с несчастным сироткой? Что будет с тобою, голубка моя? Там нужно не женскую силу! Напрасна великая жертва твоя, Найдешь ты там только могилу! — И ждал он ответа, и взгляд мой ловил, Лаская меня и цалуя… — Я сам виноват! Я тебя погубил! — Воскликнул он вдруг, негодуя. — Где был мой рассудок? Где были глаза! Уж знала вся армия наша… — И рвал он седые свои волоса: — Прости! не казни меня, Маша! Останься!.. — И снова молил горячо… Бог знает, как я устояла! Припав головою к нему на плечо, «Поеду!» — я тихо сказала…

— Посмотрим!.. — И вдруг распрямился старик, Глаза его гневом сверкали: — Одно повторяет твой глупый язык: «Поеду!» Сказать не пора ли, Куда и зачем? Ты подумай сперва! Не знаешь сама, что болтаешь! Умеет ли думать твоя голова? Врагами ты, что ли, считаешь И мать, и отца? Или глупы они… Что споришь ты с ними, как с ровней? Поглубже ты в сердце свое загляни, Вперед посмотри хладнокровней, Подумай!.. Я завтра увижусь с тобой… —

Ушел он, грозящий и гневный, А я, чуть жива, пред иконой святой Упала — в истоме душевной…

Глава III

— Подумай!.. — Я целую ночь не спала, Молилась и плакала много. Я божию матерь на помощь звала, Совета просила у бога, Я думать училась: отец приказал Подумать… нелегкое дело! Давно ли он думал за нас — и решал, И жизнь наша мирно летела?

Училась я много; на трех языках Читала. Заметна была я В парадных гостиных, на светских балах, Искусно танцуя, играя; Могла говорить я почти обо всем, Я музыку знала, я пела, Я даже отлично скакала верхом, Но думать совсем не умела.

Я только в последний, двадцатый мой год Узнала, что жизнь не игрушка. Да в детстве, бывало, сердечко вздрогнет, Как грянет нечаянно пушка. Жилось хорошо и привольно; отец Со мной не говаривал строго; Осьмнадцати лет я пошла под венец И тоже не думала много…

В последнее время моя голова Работала сильно, пылала; Меня неизвестность томила сперва. Когда же беду я узнала, Бессменно стоял предо мною Сергей, Тюрьмою измученный, бледный, И много неведомых прежде страстей Посеял в душе моей бедной.

Я всё испытала, а больше всего Жестокое чувство бессилья. Я небо и сильных людей за него Молила — напрасны усилья! И гнев мою душу больную палил, И я волновалась нестройно, Рвалась, проклинала… но не было сил, Ни времени думать спокойно.

Теперь непременно я думать должна — Отцу моему так угодно. Пусть воля моя неизменно одна, Пусть всякая дума бесплодна, Я честно исполнить отцовский приказ Решилась, мои дорогие. Старик говорил: — Ты подумай о нас, Мы люди тебе не чужие: И мать, и отца, и дитя, наконец,— Ты всех безрассудно бросаешь, За что же? — «Я долг исполняю, отец!» — За что ты себя обрекаешь На муку? — «Не буду я мучиться там! Здесь ждет меня страшная мука. Да если останусь, послушная вам, Меня истерзает разлука. Не зная покоя ни ночью, ни днем, Рыдая над бедным сироткой, Всё буду я думать о муже моем Да слышать упрек его кроткой. Куда ни пойду я — на лицах людей Я свой приговор прочитаю: В их шепоте — повесть измены моей, В улыбке укор угадаю: Что место мое не на пышном балу, А в дальней пустыне угрюмой, Где узник усталый в тюремном углу Терзается лютою думой, Один… без опоры… Скорее к нему! Там только вздохну я свободно. Делила с ним радость, делить и тюрьму Должна я… Так небу угодно!..

Простите, родные! Мне сердце давно Мое подсказало решенье. И верю я твердо: от бога оно! А в вас говорит — сожаленье. Да, ежели выбор решить я должна Меж мужем и сыном — не боле, Иду я туда, где я больше нужна, Иду я к тому, кто в неволе! Я сына оставлю в семействе родном, Он скоро меня позабудет. Пусть дедушка будет малютке отцом, Сестра ему матерью будет. Он так еще мал! А когда подрастет И страшную тайну узнает, Я верю: он матери чувство поймет И в сердце ее оправдает!

Но если останусь я с ним… и потом Он тайну узнает и спросит: „Зачем не пошла ты за бедным отцом?..“ И слово укора мне бросит? О, лучше в могилу мне заживо лечь, Чем мужа лишить утешенья И в будущем сына презренье навлечь… Нет, нет! не хочу я презренья!..

А может случиться — подумать боюсь! — Я первого мужа забуду, Условиям новой семьи подчинюсь И сыну не матерью буду, А мачехой лютой?.. Горю со стыда… Прости меня, бедный изгнанник! Тебя позабыть! Никогда! никогда! Ты сердца единый избранник…

Отец! ты не знаешь, как дорог он мне! Его ты не знаешь! Сначала, В блестящем наряде, на гордом коне, Его пред полком я видала; О подвигах жизни его боевой Рассказы товарищей боя Я слушала жадно — и всею душой Я в нем полюбила героя…

Позднее я в нем полюбила отца Малютки, рожденного мною. Разлука тянулась меж тем без конца. Он твердо стоял под грозою… Вы знаете, где мы увиделись вновь — Судьба свою волю творила! — Последнюю, лучшую сердца любовь В тюрьме я ему подарила!

Напрасно чернила его клевета, Он был безупречней, чем прежде, И я полюбила его, как Христа… В своей арестантской одежде Теперь он бессменно стоит предо мной, Величием кротким сияя. Терновый венец над его головой, Во взоре — любовь неземная…

Отец мой! должна я увидеть его… Умру я, тоскуя по муже… Ты, долгу служа, не щадил ничего И нас научил ты тому же… Герой, выводивший своих сыновей Туда, где смертельней сраженье,— Не верю, чтоб дочери бедной своей Ты сам не одобрил решенье!»

Вот что я продумала в долгую ночь, И так я с отцом говорила… Он тихо сказал: — Сумасшедшая дочь! — И вышел; молчали уныло И братья, и мать… Я ушла наконец… Тяжелые дни потянулись: Как туча ходил недовольный отец, Другие домашние дулись. Никто не хотел ни советом помочь, Ни делом: но я не дремала, Опять провела я бессонную ночь, Письмо к государю писала (В то время молва начала разглашать, Что будто вернуть Трубецкую С дороги велел государь. Испытать Боялась я участь такую, Но слух был неверен). Письмо отвезла Сестра моя, Катя Орлова. Сам царь отвечал мне… Спасибо, нашла В ответе я доброе слово! Он был элегантен и мил (Николай Писал по-французски). Сначала Сказал государь, как ужасен тот край, Куда я поехать желала, Как грубы там люди, как жизнь тяжела, Как возраст мой хрупок и нежен; Потом намекнул (я не вдруг поняла) На то, что возврат безнадежен; А дальше — изволил хвалою почтить Решимость мою, сожалея, Что, долгу покорный, не мог пощадить Преступного мужа… Не смея Противиться чувствам высоким таким, Давал он свое позволенье; Но лучше желал бы, чтоб с сыном моим Осталась я дома…

Волненье Меня охватило. «Я еду!» Давно Так радостно сердце не билось… «Я еду! я еду! Теперь решено!..» Я плакала, жарко молилась… В три дня я в далекий мой путь собралась, Всё ценное я заложила, Надежною шубой, бельем запаслась, Простую кибитку купила. Родные смотрели на сборы мои, Загадочно как-то вздыхая; Отъезду не верил никто из семьи… Последнюю ночь провела я С ребенком. Нагнувшись над сыном моим, Улыбку малютки родного Запомнить старалась; играла я с ним Печатью письма рокового. Играла и думала: «Бедный мой сын! Не знаешь ты, чем ты играешь! Здесь участь твоя: ты проснешься один, Несчастный! Ты мать потеряешь!» И в горе упав на ручонки его Лицом, я шептала, рыдая: «Прости, что тебя, для отца твоего, Мой бедный, покинуть должна я…»

А он улыбался: не думал он спать, Любуясь красивым пакетом; Большая и красная эта печать Его забавляла… С рассветом Спокойно и крепко заснуло дитя, И щечки его заалели. С любимого личика глаз не сводя, Молясь у его колыбели, Я встретила утро… Я вмиг собралась. Сестру заклинала я снова Быть матерью сыну… Сестра поклялась… Кибитка была уж готова.

Сурово молчали родные мои, Прощание было немое. Я думала: «Я умерла для семьи, Всё милое, всё дорогое Теряю… нет счета печальных потерь!..» Мать как-то спокойно сидела, Казалось, не веря еще и теперь, Чтоб дочка уехать посмела, И каждый с вопросом смотрел на отца. Сидел он поодаль понуро, Не молвил словечка, не поднял лица,— Оно было бледно и хмуро. Последние вещи в кибитку снесли, Я плакала, бодрость теряя, Минуты мучительно медленно шли… Сестру наконец обняла я И мать обняла. «Ну, господь вас храни!» — Сказала я, братьев цалуя. Отцу подражая, молчали они… Старик поднялся, негодуя, По сжатым губам, по морщинам чела Ходили зловещие тени… Я молча ему образок подала И стала пред ним на колени: «Я еду! хоть слово, хоть слово, отец! Прости свою дочь, ради бога!..» Старик на меня поглядел наконец Задумчиво, пристально, строго И, руки с угрозой подняв надо мной, Чуть слышно сказал (я дрожала): — Смотри! через год возвращайся домой, Не то — прокляну!.. —

Я упала…

Глава IV

«Довольно, довольно объятий и слез!» Я села — и тройка помчалась. «Прощайте, родные!» В декабрьский мороз Я с домом отцовским рассталась, И мчалась без отдыху с лишком три дня; Меня быстрота увлекала, Она была лучшим врачом для меня… Я скоро в Москву прискакала, К сестре Зинаиде. Мила и умна Была молодая княгиня. Как музыку знала! Как пела она! Искусство ей было святыня. Она нам оставила книгу новелл, Исполненных грации нежной, Поэт Веневитинов стансы ей пел, Влюбленный в нее безнадежно; В Италии год Зинаида жила И к нам — по сказанью поэта — «Цвет южного неба в очах принесла». Царица московского света, Она не чуждалась артистов,— житье Им было у Зины в гостиной; Они уважали, любили ее И северной звали Коринной…

Поплакали мы. По душе ей была Решимость моя роковая: «Крепись, моя бедная! будь весела! Ты мрачная стала такая. Чем мне эти темные тучи прогнать? Как мы распростимся с тобою? А вот что! ложись ты до вечера спать, А вечером пир я устрою. Не бойся! все будет во вкусе твоем, Друзья у меня не повесы. Любимые песни твои мы споем, Сыграем любимые пьесы…»

И вечером весть, что приехала я, В Москве уже многие знали. В то время несчастные наши мужья Вниманье Москвы занимали: Едва огласилось решенье суда, Всем было неловко и жутко, В салонах Москвы повторялась тогда Одна ростопчинская шутка: «В Европе сапожник, чтоб барином стать, Бунтует,— понятное дело! У нас революцию сделала знать: В сапожники, что ль, захотела?..»

И сделалась я «героинею дня». Не только артисты, поэты — Вся двинулась знатная наша родня; Парадные, цугом кареты Гремели; напудрив свои парики, Потемкину ровня по летам, Явились былые тузы-старики С отменно учтивым приветом; Старушки статс-дамы былого двора В объятья меня заключали: «Какое геройство!.. Какая пора!..» — И в такт головами качали.

Ну, словом, что было в Москве повидней, Что в ней мимоездом гостило, Всё вечером съехалось к Зине моей: Артистов тут множество было, Певцов-итальянцев тут слышала я, Что были тогда знамениты, Отца моего сослуживцы, друзья Тут были, печалью убиты. Тут были родные ушедших туда, Куда я сама торопилась, Писателей группа, любимых тогда, Со мной дружелюбно простилась: Тут были Одоевский, Вяземский; был Поэт вдохновенный и милый, Поклонник кузины, что рано почил, Безвременно взятый могилой.

И Пушкин тут был… Я узнала его… Он другом был нашего детства, В Юрзуфе он жил у отца моего. В ту пору проказ и кокетства Смеялись, болтали мы, бегали с ним, Бросали друг в друга цветами. Всё наше семейство поехало в Крым, И Пушкин отправился с нами. Мы ехали весело. Вот наконец И горы, и Черное море! Велел постоять экипажам отец, Гуляли мы тут на просторе.

Тогда уже был мне шестнадцатый год. Гибка, высока не по летам, Покинув семью, я стрелою вперед Умчалась с курчавым поэтом; Без шляпки, с распущенной длинной косой, Полуденным солнцем палима, Я к морю летела,— и был предо мной Вид южного берега Крыма! Я радостным взором глядела кругом, Я прыгала, с морем играла; Когда удалялся прилив, я бегом До самой воды добегала, Когда же прилив возвращался опять И волны грядой подступали, От них я спешила назад убежать, А волны меня настигали!..

И Пушкин смотрел… и смеялся, что я Ботинки мои промочила. «Молчите! идет гувернантка моя!» — Сказала я строго (я скрыла, Что ноги промокли)… Потом я прочла В «Онегине» чудные строки. Я вспыхнула вся — я довольна была… Теперь я стара, так далеки Те красные дни! Я не буду скрывать, Что Пушкин в то время казался Влюбленным в меня… но, по правде сказать, В кого он тогда не влюблялся! Но, думаю, он не любил никого Тогда, кроме Музы: едва ли Не больше любви занимали его Волненья ее и печали…

Юрзуф живописен: в роскошных садах Долины его потонули, У ног его море, вдали Аюдаг… Татарские хижины льнули К подножию скал; виноград выбегал На кручу лозой отягченной, И тополь местами недвижно стоял Зеленой и стройной колонной. Мы заняли дом под нависшей скалой, Поэт наверху приютился, Он нам говорил, что доволен судьбой, Что в море и горы влюбился. Прогулки его продолжались по дням И были всегда одиноки, Он у́ моря часто бродил по ночам. По-английски брал он уроки У Лены, сестры моей: Байрон тогда Его занимал чрезвычайно. Случалось сестре перевесть иногда Из Байрона что-нибудь — тайно; Она мне читала попытки свои, А после рвала и бросала, Но Пушкину кто-то сказал из семьи, Что Лена стихи сочиняла: Поэт подобрал лоскутки под окном И вывел всё дело на сцену. Хваля переводы, он долго потом Конфузил несчастную Лену… Окончив занятья, спускался он вниз И с нами делился досугом; У самой террасы стоял кипарис, Поэт называл его другом, Под ним заставал его часто рассвет, Он с ним, уезжая, прощался… И мне говорили, что Пушкина след В туземной легенде остался: «К поэту летал соловей по ночам, Как в небо луна выплывала, И вместе с поэтом он пел — и, певцам Внимая, природа смолкала! Потом соловей,— повествует народ,— Летал сюда каждое лето: И свищет, и плачет, и словно зовет К забытому другу поэта! Но умер поэт — прилетать перестал Пернатый певец… Полный горя, С тех пор кипарис сиротою стоял, Внимая лишь ропоту моря…» Но Пушкин надолго прославил его: Туристы его навещают, Садятся под ним и на память с него Душистые ветки срывают…

Печальна была наша встреча. Поэт Подавлен был истинным горем. Припомнил он игры ребяческих лет В далеком Юрзуфе, над морем. Покинув привычный насмешливый тон, С любовью, с тоской бесконечной, С участием брата напутствовал он Подругу той жизни беспечной! Со мной он по комнате долго ходил, Судьбой озабочен моею, Я помню, родные, что он говорил, Да так передать не сумею: «Идите, идите! Вы сильны душой, Вы смелым терпеньем богаты, Пусть мирно свершится ваш путь роковой, Пусть вас не смущают утраты! Поверьте, душевной такой чистоты Не стоит сей свет ненавистный! Блажен, кто меняет его суеты На подвиг любви бескорыстной! Что свет? опостылевший всем маскарад! В нем сердце черствеет и дремлет, В нем царствует вечный, рассчитанный хлад И пылкую правду объемлет…

Вражда умирится влияньем годов, Пред временем рухнет преграда, И вам возвратятся пенаты отцов И сени домашнего сада! Целебно вольется в усталую грудь Долины наследственной сладость, Вы гордо оглянете пройденный путь И снова узнаете радость.

Да, верю! недолго вам горе терпеть, Гнев царский не будет же вечным… Но если придется в степи умереть, Помянут вас словом сердечным: Пленителен образ отважной жены, Явившей душевную силу И в снежных пустынях суровой страны Сокрывшейся рано в могилу!

Умрете, но ваших страданий рассказ Поймется живыми сердцами, И заполночь правнуки ваши о вас Беседы не кончат с друзьями. Они им покажут, вздохнув от души, Черты незабвенные ваши, И в память прабабки, погибшей в глуши, Осушатся полные чаши!.. Пускай долговечнее мрамор могил, Чем крест деревянный в пустыне, Но мир Долгорукой еще не забыл, А Бирона нет и в помине.

Но что я?.. Дай бог вам здоровья и сил! А там и увидеться можно: Мне царь „Пугачева“ писать поручил, Пугач меня мучит безбожно, Расправиться с ним я на славу хочу, Мне быть на Урале придется. Поеду весной, поскорей захвачу Что путного там соберется, Да к вам и махну, переехав Урал…»

Поэт написал «Пугачева», Но в дальние наши снега не попал. Как мог он сдержать это слово?..

Я слушала музыку, грусти полна, Я пению жадно внимала; Сама я не пела — была я больна, Я только других умоляла: «Подумайте: я уезжаю с зарей… О, пойте же, пойте! играйте!.. Ни музыки я не услышу такой, Ни песни… Наслушаться дайте!..»

И чудные звуки лились без конца! Торжественной песней прощальной Окончился вечер,— не помню лица Без грусти, без думы печальной! Черты неподвижных, суровых старух Утратили холод надменный, И взор, что, казалось, навеки потух, Светился слезой умиленной… Артисты старались себя превзойти, Не знаю я песни прелестней Той песни-молитвы о добром пути, Той благословляющей песни… О, как вдохновенно играли они!

Как пели!.. и плакали сами… И каждый сказал мне: «Господь вас храни!»,— Прощаясь со мной со слезами…

Глава V

Морозно. Дорога бела и гладка, Ни тучи на всем небосклоне… Обмерзли усы, борода ямщика, Дрожит он в своем балахоне. Спина его, плечи и шапка в снегу, Хрипит он, коней понукая, И кашляют кони его на бегу, Глубоко и трудно вздыхая…

Обычные виды: былая краса Пустынного русского края, Угрюмо шумят строевые леса, Гигантские тени бросая; Равнины покрыты алмазным ковром, Деревни в снегу потонули, Мелькнул на пригорке помещичий дом, Церковные главы блеснули…

Обычные встречи: обоз без конца, Толпа богомолок старушек, Гремящая почта, фигура купца На груде перин и подушек; Казенная фура! с десяток подвод: Навалены ружья и ранцы. Солдатики! Жидкий, безусый народ, Должно быть, еще новобранцы; Сынков провожают отцы-мужики Да матери, сестры и жены: «Уводят, уводят сердечных в полки!» — Доносятся горькие стоны…

Подняв кулаки над спиной ямщика, Неистово мчится фельдъегерь. На самой дороге догнав русака, Усатый помещичий егерь Махнул через ров на проворном коне, Добычу у псов отбивает. Со всей своей свитой стоит в стороне Помещик — борзых подзывает…

Обычные сцены: на станциях ад — Ругаются, спорят, толкутся. «Ну, трогай!» Из окон ребята глядят, Попы у харчевни дерутся; У кузницы бьется лошадка в станке, Выходит весь сажей покрытый Кузнец с раскаленной подковой в руке: «Эй, парень, держи ей копыты!..»

В Казани я сделала первый привал, На жестком диване уснула; Из окон гостиницы видела бал И, каюсь, глубоко вздохнула! Я вспомнила: час или два с небольшим Осталось до Нового года. «Счастливые люди! как весело им! У них и покой, и свобода, Танцуют, смеются!.. а мне не знавать Веселья… я еду на муки!..» Не надо бы мыслей таких допускать, Да молодость, молодость, внуки!

Здесь снова пугали меня Трубецкой, Что будто ее воротили: «Но я не боюсь — позволенье со мной!» Часы уже десять пробили, Пора! я оделась. «Готов ли ямщик?» — Княгиня, вам лучше дождаться Рассвета,— заметил смотритель-старик. — Метель начала подыматься! — «Ах! то ли придется еще испытать! Поеду. Скорей, ради бога!..»

Звенит колокольчик, ни зги не видать, Что дальше, то хуже дорога, Поталкивать начало сильно в бока, Какими-то едем грядами, Не вижу я даже спины ямщика: Бугор намело между нами. Чуть-чуть не упала кибитка моя, Шарахнулась тройка и стала. Ямщик мой заохал: «Докладывал я: Пождать бы! дорога пропала!..»

Послала дорогу искать ямщика, Кибитку рогожей закрыла, Подумала: верно, уж полночь близка, Пружинку часов подавила: Двенадцать ударило! Кончился год, И новый успел народиться! Откинув циновку, гляжу я вперед — По-прежнему вьюга крутится. Какое ей дело до наших скорбей, До нашего нового года? И я равнодушна к тревоге твоей И к стонам твоим, непогода! Своя у меня роковая тоска, И с ней я борюсь одиноко…

Поздравила я моего ямщика. «Зимовка тут есть недалеко,— Сказал он,— рассвета дождемся мы в ней!» Подъехали мы, разбудили Каких-то убогих лесных сторожей, Их дымную печь затопили. Рассказывал ужасы житель лесной, Да я его сказки забыла… Согрелись мы чаем. Пора на покой! Метель всё ужаснее выла. Лесник покрестился, ночник погасил И с помощью пасынка Феди Огромных два камня к дверям привалил, «Зачем?» — Одолели медведи! —

Потом он улегся на голом полу, Всё скоро уснуло в сторожке, Я думала, думала… лежа в углу На мерзлой и жесткой рогожке… Сначала веселые были мечты: Я вспомнила праздники наши, Огнями горящую залу, цветы, Подарки, заздравные чаши, И шумные речи, и ласки… кругом Всё милое, всё дорогое — Но где же Сергей?.. И подумав о нем, Забыла я всё остальное!

Я живо вскочила, как только ямщик Продрогший в окно постучался. Чуть свет на дорогу нас вывел лесник, Но деньги принять отказался. «Не надо, родная! Бог вас защити, Дороги-то дальше опасны!» Крепчали морозы по мере пути И сделались скоро ужасны. Совсем я закрыла кибитку мою — И темно, и страшная скука, Что делать? Стихи вспоминаю, пою, Когда-нибудь кончится мука! Пусть сердце рыдает, пусть ветер ревет И путь мой заносят метели, А всё-таки я подвигаюсь вперед! Так ехала я три недели…

Однажды, заслышав какой-то содом, Циновку мою я открыла, Взглянула: мы едем обширным селом, Мне сразу глаза ослепило: Пылали костры по дороге моей… Тут были крестьяне, крестьянки, Солдаты и — целый табун лошадей… «Здесь станция: ждут серебрянки,* — Сказал мой ямщик. — Мы увидим ее, Она, чай, идет недалече…»

—————— * Обоз с серебром.

Сибирь высылала богатство свое, Я рада была этой встрече: «Дождусь серебрянки! Авось что-нибудь О муже, о наших узнаю. При ней офицер, из Нерчинска их путь…» В харчевне сижу, поджидаю… Вошел молодой офицер; он курил, Он мне не кивнул головою, Он как-то надменно глядел и ходил, И вот я сказала с тоскою: «Вы видели, верно… известны ли вам Те… жертвы декабрьского дела… Здоровы они? Каково-то им там? О муже я знать бы хотела…» Нахально ко мне повернул он лицо — Черты были злы и суровы — И, выпустив и{{подст:ударение}}зо рту дыму кольцо, Сказал: — Несомненно здоровы, Но я их не знаю — и знать не хочу, Я мало ли каторжных видел!.. — Как больно мне было, родные! Молчу… Несчастный! меня же обидел!.. Я бросила только презрительный взгляд, С достоинством юноша вышел… У печки тут грелся какой-то солдат, Проклятье мое он услышал, И доброе слово — не варварский смех — Нашел в своем сердце солдатском: — Здоровы! — сказал он,— я видел их всех, Живут в руднике Благодатском!.. — Но тут возвратился надменный герой, Поспешно ушла я в кибитку. Спасибо, солдатик! спасибо, родной! Не даром я вынесла пытку!

Поутру на белые степи гляжу, Послышался звон колокольный, Тихонько в убогую церковь вхожу, Смешалась с толпой богомольной. Отслушав обедню, к попу подошла, Молебен служить попросила… Всё было спокойно — толпа не ушла… Совсем меня горе сломило! За что мы обижены столько, Христос? За что поруганьем покрыты? И реки давно накопившихся слез Упали на жесткие плиты! Казалось, народ мою грусть разделял, Молясь молчаливо и строго, И голос священника скорбью звучал, Прося об изгнанниках бога… Убогий, в пустыне затерянный храм! В нем плакать мне было не стыдно, Участье страдальцев, молящихся там, Убитой душе не обидно…

(Отец Иоанн, что молебен служил И так непритворно молился, Потом в каземате священником был И с нами душой породнился.)

А ночью ямщик не сдержал лошадей, Гора была страшно крутая, И я полетела с кибиткой моей С высокой вершины Алтая!

В Иркутске проделали то же со мной, Чем там Трубецкую терзали… Байкал. Переправа — и холод такой, Что слезы в глазах замерзали. Потом я рассталась с кибиткой моей (Пропала санная дорога). Мне жаль ее было: я плакала в ней И думала, думала много!

Дорога без снегу — в телеге! Сперва Телега меня занимала, Но вскоре потом, ни жива ни мертва, Я прелесть телеги узнала. Узнала и голод на этом пути, К несчастью, мне не сказали, Что тут ничего невозможно найти, Тут почту бурята держали. Говядину вялят на солнце они Да греются чаем кирпичным, И тот еще с салом! Господь сохрани Попробовать вам, непривычным! Зато под Нерчинском мне задали бал: Какой-то купец тороватый В Иркутске заметил меня, обогнал И в честь мою праздник богатый Устроил… Спасибо! я рада была И вкусным пельменям, и бане… А праздник, как мертвая, весь проспала В гостиной его на диване…

Не знала я, что впереди меня ждет! Я утром в Нерчинск прискакала, Не верю глазам,— Трубецкая идет! «Догнала тебя я, догнала!» — Они в Благодатске! — Я бросилась к ней, Счастливые слезы роняя… В двенадцати только верстах мой Сергей, И Катя со мной Трубецкая!

Глава VI

Кто знал одиночество в дальнем пути, Чьи спутники — горе да вьюга, Кому провиденьем дано обрести В пустыне негаданно друга, Тот нашу взаимную радость поймет… — Устала, устала я, Маша! — «Не плачь, моя бедная Катя! Спасет Нас дружба и молодость наша! Нас жребий один неразрывно связал, Судьба нас равно обманула, И тот же поток твое счастье умчал, В котором мое потонуло. Пойдем же мы об руку трудным путем, Как шли зеленеющим лугом, И обе достойно свой крест понесем И будем мы сильны друг другом. Что мы потеряли? подумай, сестра! Игрушки тщеславья… Не много! Теперь перед нами дорога добра, Дорога избранников бога! Найдем мы униженных, скорбных мужей, Но будем мы им утешеньем, Мы кротостью нашей смягчим палачей, Страданье осилим терпеньем. Опорою гибнущим, слабым, больным Мы будем в тюрьме ненавистной И рук не положим, пока не свершим Обета любви бескорыстной!.. Чиста наша жертва — мы всё отдаем Избранникам нашим и богу. И верю я: мы невредимо пройдем Всю трудную нашу дорогу…»

Природа устала с собой воевать — День ясный, морозный и тихий. Снега под Нерчинском явились опять, В санях покатили мы лихо… О ссыльных рассказывал русский ямщик (Он знал их фамилии даже): — На этих конях я возил их в рудник, Да только в другом экипаже. Должно быть, дорога легка им была: Шутили, смешили друг дружку; На завтрак ватрушку мне мать испекла, Так я подарил им ватрушку, Двугривенный дали — я брать не хотел: „Возьми, паренек, пригодится…“ —

Болтая, он живо в село прилетел: — Ну, барыни! где становиться? — «Вези нас к начальнику прямо в острог». — Эй, други, не дайте в обиду! —

Начальник был тучен и, кажется, строг, Спросил, по какому мы виду? «В Иркутске читали инструкцию нам И выслать в Нерчинск обещали…» — Застряла, застряла, голубушка, там! — «Вот копия, нам ее дали…» — Что копия? с ней попадешься впросак! — «Вот царское вам позволенье!» Не знал по-французски упрямый чудак, Не верил нам,— смех и мученье! «Вы видите подпись царя: Николай?» До подписи нет ему дела, Ему из Нерчинска бумагу подай! Поехать за ней я хотела, Но он объявил, что отправится сам И к утру бумагу добудет. «Да точно ли?..» — Честное слово! А вам Полезнее выспаться будет!.. —

И мы добрались до какой-то избы, О завтрашнем утре мечтая; С оконцем из слюды, низка, без трубы, Была наша хата такая, Что я головою касалась стены, А в дверь упиралась ногами; Но мелочи эти нам были смешны, Не то уж случалося с нами. Мы вместе! теперь бы легко я снесла И самые трудные муки… Проснулась я рано, а Катя спала, Пошла по деревне от скуки: Избушки также ж, как наша, числом До сотни, в овраге торчали, А вот и кирпичный с решетками дом! При нем часовые стояли. «Не здесь ли преступники?» — Здесь, да ушли.— «Куда?» — На работу вестимо! — Какие-то дети меня повели… Бежали мы все — нестерпимо Хотелось мне мужа увидеть скорей; Он близко! Он шел тут недавно! «Вы видите их?» — я спросила детей. — Да, видим! Поют они славно! Вон дверца… гляди же! Пойдем мы теперь, Прощай!.. — Убежали ребята…

И словно под землю ведущую дверь Увидела я — и солдата. Сурово смотрел часовой,— наголо В руке его сабля сверкала. Не золото, внуки, и здесь помогло, Хоть золото я предлагала! Быть может, вам хочется дальше читать, Да просится слово из груди! Помедлим немного. Хочу я сказать Спасибо вам, русские люди! В дороге, в изгнанье, где я ни была, Всё трудное каторги время, Народ! я бодрее с тобою несла Мое непосильное бремя. Пусть много скорбей тебе пало на часть, Ты делишь чужие печали, И где мои слезы готовы упасть, Твои уж давно там упали!.. Ты любишь несчастного, русский народ! Страдания нас породнили… «Вас в каторге самый закон не спасет!» — На родине мне говорили; Но добрых людей я встречала и там, На крайней ступени паденья, Умели по-своему выразить нам Преступники дань уваженья; Меня с неразлучною Катей моей Довольной улыбкой встречали: «Вы — ангелы наши!» За наших мужей Уроки они исполняли. Не раз мне украдкой давал из полы Картофель колодник клейменый: «Покушай! горячий, сейчас из золы!» Хорош был картофель печеный, Но грудь и теперь занывает с тоски, Когда я о нем вспоминаю… Примите мой низкий поклон, бедняки! Спасибо вам всем посылаю! Спасибо!.. Считали свой труд ни во что Для нас эти люди простые, Но горечи в чашу не подлил никто, Никто — из народа, родные!..

Рыданьям моим часовой уступил, Как бога его я просила! Светильник (род факела) он засветил, В какой-то подвал я вступила И долго спускалась всё ниже; потом Пошла я глухим коридором, Уступами шел он: темно было в нем И душно; где плесень узором Лежала; где тихо струилась вода И лужами книзу стекала. Я слышала шорох; земля иногда Комками со стен упадала; Я видела страшные ямы в стенах; Казалось, такие ж дороги От них начинались. Забыла я страх, Проворно несли меня ноги!

И вдруг я услышала крики: «Куда, Куда вы? Убиться хотите? Ходить не позволено дамам туда! Вернитесь скорей! Погодите!» Беда моя! видно, дежурный пришел (Его часовой так боялся), Кричал он так грозно, так голос был зол, Шум скорых шагов приближался… Что делать? Я факел задула. Вперед Впотьмах наугад побежала… Господь, коли хочет, везде проведет! Не знаю, как я не упала, Как голову я не оставила там! Судьба берегла меня. Мимо Ужасных расселин, провалов и ям Бог вывел меня невредимо: Я скоро увидела свет впереди, Там звездочка словно светилась… И вылетел радостный крик из груди: «Огонь!» Я крестом осенилась… Я сбросила шубу… Бегу на огонь, Как бог уберег во мне душу! Попавший в трясину испуганный конь Так рвется, завидевши сушу…

И стало, родные, светлей и светлей! Увидела я возвышенье: Какая-то площадь… и тени на ней… Чу… молот! работа, движенье… Там люди! Увидят ли только они? Фигуры отчетливей стали… Вот ближе, сильней замелькали огни. Должно быть, меня увидали… И кто-то стоявший на самом краю Воскликнул: «Не ангел ли божий? Смотрите, смотрите!» — Ведь мы не в раю: Проклятая шахта похожей На ад! — говорили другие, смеясь, И быстро на край выбегали, И я приближалась поспешно. Дивясь, Недвижно они ожидали.

«Волконская!» — вдруг закричал Трубецкой (Узнала я голос). Спустили Мне лестницу; я поднялася стрелой! Всё люди знакомые были: Сергей Трубецкой, Артамон Муравьев, Борисовы, князь Оболенской… Потоком сердечных, восторженных слов, Похвал моей дерзости женской Была я осыпана; слезы текли По лицам их, полным участья… Но где же Сергей мой? «За ним уж пошли, Не умер бы только от счастья! Кончает урок: по три пуда руды Мы в день достаем для России, Как видите, нас не убили труды!» Веселые были такие, Шутили, но я под веселостью их Печальную повесть читала (Мне новостью были оковы на них, Что их закуют — я не знала)… Известьем о Кате, о милой жене, Утешила я Трубецкого; Все письма, по счастию, были при мне, С приветом из края родного Спешила я их передать. Между тем Внизу офицер горячился: «Кто лестницу принял? Куда и зачем Смотритель работ отлучился? Сударыня! Вспомните слово мое, Убьетесь!.. Эй, лестницу, черти! Живей!.. (Но никто не подставил ее…) Убьетесь, убьетесь до смерти! Извольте спуститься! да что ж вы?..» Но мы Всё вглубь уходили… Отвсюду Бежали к нам мрачные дети тюрьмы, Дивясь небывалому чуду. Они пролагали мне путь впереди, Носилки свои предлагали…

Орудья подземных работ на пути, Провалы, бугры мы встречали. Работа кипела под звуки оков, Под песни,— работа над бездной! Стучались в упругую грудь рудников И заступ и молот железный. Там с ношею узник шагал по бревну, Невольно кричала я: «Тише!» Там новую мину вели в глубину, Там люди карабкались выше По шатким подпоркам… Какие труды! Какая отвага!.. Сверкали Местами добытые глыбы руды И щедрую дань обещали…

Вдруг кто-то воскликнул: «Идет он! идет!» Окинув пространство глазами, Я чуть не упала, рванувшись вперед,— Канава была перед нами. «Потише, потише! Ужели затем Вы тысячи верст пролетели,— Сказал Трубецкой,— чтоб на горе нам всем В канаве погибнуть — у цели?» И за руку крепко меня он держал: «Что б было, когда б вы упали?» Сергей торопился, но тихо шагал. Оковы уныло звучали. Да, цепи! Палач не забыл никого (О, мстительный трус и мучитель!),— Но кроток он был, как избравший его Орудьем своим искупитель. Пред ним расступались, молчанье храня, Рабочие люди и стража... И вот он увидел, увидел меня! И руки простер ко мне: «Маша!» И стал, обессиленный словно, вдали… Два ссыльных его поддержали. По бледным щекам его слезы текли, Простертые руки дрожали…

Душе моей милого голоса звук Мгновенно послал обновленье, Отраду, надежду, забвение мук, Отцовской угрозы забвенье! И с криком «иду!» я бежала бегом, Рванув неожиданно руку, По узкой доске над зияющим рвом Навстречу призывному звуку… «Иду!..» Посылало мне ласку свою Улыбкой лицо испитое… И я побежала… И душу мою Наполнило чувство святое. Я только теперь, в руднике роковом, Услышав ужасные звуки, Увидев оковы на муже моем, Вполне поняла его муки, И силу его… и готовность страдать! Невольно пред ним я склонила Колени,— и прежде чем мужа обнять, Оковы к губам приложила!..

И тихого ангела бог ниспослал В подземные копи — в мгновенье И говор, и грохот работ замолчал, И замерло словно движенье, Чужие, свои — со слезами в глазах, Взволнованы, бледны, суровы — Стояли кругом. На недвижных ногах Не издали звука оковы, И в воздухе поднятый молот застыл… Всё тихо — ни песни, ни речи… Казалось, что каждый здесь с нами делил И горечь, и счастие встречи! Святая, святая была тишина! Какой-то высокой печали, Какой-то торжественной думы полна.

«Да где же вы все запропали?» — Вдруг снизу донесся неистовый крик. Смотритель работ появился. «Уйдите! — сказал со слезами старик. — Нарочно я, барыня, скрылся, Теперь уходите. Пора! Забранят! Начальники люди крутые…» И словно из рая спустилась я в ад… И только… и только, родные! По-русски меня офицер обругал, Внизу ожидавший в тревоге, А сверху мне муж по-французски сказал: «Увидимся, Маша,— в остроге!..»

Русские женщины. Княгиня Трубецкая

ПОЭМА (1826 год)

Часть первая

Покоен, прочен и легок На диво слаженный возок;

Сам граф-отец не раз, не два Его попробовал сперва.

Шесть лошадей в него впрягли, Фонарь внутри его зажгли.

Сам граф подушки поправлял, Медвежью полость в ноги стлал,

Творя молитву, образок Повесил в правый уголок

И — зарыдал… Княгиня-дочь… Куда-то едет в эту ночь…

I

«Да, рвем мы сердце пополам ‎Друг другу, но, родной, Скажи, что ж больше делать нам? ‎Поможешь ли тоской! Один, кто мог бы нам помочь ‎Теперь… Прости, прости! Благослови родную дочь ‎И с миром отпусти!

II

Бог весть, увидимся ли вновь. ‎Увы! надежды нет. Прости и знай: твою любовь, ‎Последний твой завет Я буду помнить глубоко ‎В далекой стороне… Не плачу я, но не легко ‎С тобой расстаться мне!

III

О, видит бог!.. Но долг другой, ‎И выше и трудней, Меня зовет… Прости, родной! ‎Напрасных слез не лей! Далек мой путь, тяжел мой путь, ‎Страшна судьба моя, Но сталью я одела грудь… ‎Гордись — я дочь твоя!

IV

Прости и ты, мой край родной, ‎Прости, несчастный край! И ты… о город роковой, ‎Гнездо царей… прощай! Кто видел Лондон и Париж, ‎Венецию и Рим, Того ты блеском не прельстишь, ‎Но был ты мной любим —

V

Счастливо молодость моя ‎Прошла в стенах твоих, Твои балы любила я, ‎Катанья с гор крутых, Любила плеск Невы твоей ‎В вечерней тишине, И эту площадь перед ней ‎С героем на коне…

VI

Мне не забыть… Потом, потом ‎Расскажут нашу быль… А ты будь проклят, мрачный дом, ‎Где первую кадриль Я танцевала… Та рука ‎Досель мне руку жжет... Ликуй ........ ‎........»

Покоен, прочен и легок, Катится городом возок.

Вся в черном, мертвенно бледна, Княгиня едет в нем одна,

А секретарь отца (в крестах, Чтоб наводить дорогой страх)

С прислугой скачет впереди… Свища бичом, крича: «Пади!»

Ямщик столицу миновал… Далек княгине путь лежал,

Была суровая зима… На каждой станции сама

Выходит путница: «Скорей Перепрягайте лошадей!»

И сыплет щедрою рукой Червонцы челяди ямской.

Но труден путь! В двадцатый день Едва приехали в Тюмень,

Еще скакали десять дней, «Увидим скоро Енисей,—

Сказал княгине секретарь. — Не ездит так и государь!..»

Вперед! Душа полна тоски, ‎Дорога всё трудней, Но грезы мирны и легки — ‎Приснилась юность ей. Богатство, блеск! Высокий дом ‎На берегу Невы, Обита лестница ковром, ‎Перед подъездом львы, Изящно убран пышный зал, ‎Огнями весь горит. О радость! нынче детский бал, ‎Чу! музыка гремит! Ей ленты алые вплели ‎В две русые косы, Цветы, наряды принесли ‎Невиданной красы. Пришел папаша — сед, румян,— ‎К гостям ее зовет. «Ну, Катя! чудо-сарафан! ‎Он всех с ума сведет!» Ей любо, любо без границ. ‎Кружится перед ней Цветник из милых детских лиц, ‎Головок и кудрей. Нарядны дети, как цветы, ‎Нарядней старики: Плюмажи, ленты и кресты, ‎Со звоном каблуки… Танцует, прыгает дитя, ‎Не мысля ни о чем, И детство резвое шутя ‎Проносится… Потом Другое время, бал другой ‎Ей снится: перед ней Стоит красавец молодой, ‎Он что-то шепчет ей… Потом опять балы, балы… ‎Она — хозяйка их, У них сановники, послы, ‎Весь модный свет у них…

«О милый! что ты так угрюм? ‎Что на́ сердце твоем?» — Дитя! мне скучен светский шум, ‎Уйдем скорей, уйдем! —

И вот уехала она ‎С избранником своим. Пред нею чудная страна, ‎Пред нею — вечный Рим… Ах! чем бы жизнь нам помянуть — ‎Не будь у нас тех дней, Когда, урвавшись как-нибудь ‎Из родины своей И скучный север миновав, ‎Примчимся мы на юг. До нас нужды, над нами прав ‎Ни у кого… Сам-друг Всегда лишь с тем, кто дорог нам, ‎Живем мы, как хотим; Сегодня смотрим древний храм, ‎А завтра посетим Дворец, развалины, музей… ‎Как весело притом Делиться мыслию своей ‎С любимым существом!

Под обаяньем красоты, ‎Во власти строгих дум, По Ватикану бродишь ты ‎Подавлен и угрюм; Отжившим миром окружен, ‎Не помнишь о живом. Зато как странно поражен ‎Ты в первый миг потом, Когда, покинув Ватикан, ‎Вернешься в мир живой, Где ржет осел, шумит фонтан, ‎Поет мастеровой; Торговля бойкая кипит, ‎Кричат на все лады: «Кораллов! раковин! улит! ‎Мороженой воды!» Танцует, ест, дерется голь, ‎Довольная собой, И косу черную как смоль ‎Римлянке молодой Старуха чешет… Жарок день, ‎Несносен черни гам, Где нам найти покой и тень? ‎Заходим в первый храм.

Не слышен здесь житейский шум, ‎Прохлада, тишина И полусумрак… Строгих дум ‎Опять душа полна. Святых и ангелов толпой ‎Вверху украшен храм, Порфир и яшма под ногой ‎И мрамор по стенам…

Как сладко слушать моря шум! ‎Сидишь по часу нем, Неугнетенный, бодрый ум ‎Работает меж тем… До солнца горною тропой ‎Взберешься высоко — Какое утро пред тобой! ‎Как дышится легко! Но жарче, жарче южный день, ‎На зелени долин Росинки нет… Уйдем под тень ‎Зонтообразных пинн…

Княгине памятны те дни ‎Прогулок и бесед, В душе оставили они ‎Неизгладимый след. Но не вернуть ей дней былых, ‎Тех дней надежд и грез, Как не вернуть потом о них ‎Пролитых ею слез!.. Исчезли радужные сны, ‎Пред нею ряд картин Забитой, загнанной страны: ‎Суровый господин И жалкий труженик-мужик ‎С понурой головой… Как первый властвовать привык, ‎Как рабствует второй! Ей снятся группы бедняков ‎На нивах, на лугах, Ей снятся стоны бурлаков ‎На волжских берегах… Наивным ужасом полна, ‎Она не ест, не спит, Засыпать спутника она ‎Вопросами спешит: «Скажи, ужель весь край таков? ‎Довольства тени нет?..» — Ты в царстве нищих и рабов! — ‎Короткий был ответ…

Она проснулась — в руку сон! ‎Чу, слышен впереди Печальный звон — кандальный звон! ‎«Эй, кучер, погоди!» То ссыльных партия идет, ‎Больней заныла грудь. Княгиня деньги им дает,— ‎«Спасибо, добрый путь!» Ей долго, долго лица их ‎Мерещатся потом, И не прогнать ей дум своих, ‎Не позабыться сном! «И та здесь партия была… ‎Да… нет других путей… Но след их вьюга замела. ‎Скорей, ямщик, скорей!..»

Мороз сильней, пустынней путь, ‎Чем дале на восток; На триста верст какой-нибудь ‎Убогий городок, Зато как радостно глядишь ‎На темный ряд домов, Но где же люди? Всюду тишь, ‎Не слышно даже псов. Под кровлю всех загнал мороз, ‎Чаек от скуки пьют. Прошел солдат, проехал воз, ‎Куранты где-то бьют. Замерзли окна… огонек ‎В одном чуть-чуть мелькнул… Собор… на выезде острог… ‎Ямщик кнутом махнул: «Эй вы!» — и нет уж городка, ‎Последний дом исчез… Направо — горы и река, ‎Налево — темный лес…

Кипит больной, усталый ум, ‎Бессонный до утра, Тоскует сердце. Смена дум ‎Мучительно быстра; Княгиня видит то друзей, ‎То мрачную тюрьму, И тут же думается ей — ‎Бог знает почему, Что небо звездное — песком ‎Посыпанный листок, А месяц — красным сургучом ‎Оттиснутый кружок…

Пропали горы; началась ‎Равнина без конца. Еще мертвей! Не встретит глаз ‎Живого деревца. «А вот и тундра!» — говорит ‎Ямщик, бурят степной. Княгиня пристально глядит ‎И думает с тоской: Сюда-то жадный человек ‎За золотом идет! Оно лежит по руслам рек, ‎Оно на дне болот. Трудна добыча на реке, ‎Болота страшны в зной, Но хуже, хуже в руднике, ‎Глубоко под землей!.. Там гробовая тишина, ‎Там безрассветный мрак… Зачем, проклятая страна, ‎Нашел тебя Ермак?..

Чредой спустилась ночи мгла, ‎Опять взошла луна. Княгиня долго не спала, ‎Тяжелых дум полна… Уснула… Башня снится ей… ‎Она вверху стоит; Знакомый город перед ней ‎Волнуется, шумит; К обширной площади бегут ‎Несметные толпы: Чиновный люд, торговый люд, ‎Разносчики, попы; Пестреют шляпки, бархат, шелк, ‎Тулупы, армяки… Стоял уж там какой-то полк, ‎Пришли еще полки, Побольше тысячи солдат Сошлось. Они «ура!» кричат, ‎Они чего-то ждут… Народ галдел, народ зевал, Едва ли сотый понимал, ‎Что делается тут… Зато посмеивался в ус, ‎Лукаво щуря взор, Знакомый с бурями француз, ‎Столичный куафер…

Приспели новые полки: ‎«Сдавайтесь!» — тем кричат. Ответ им — пули и штыки, ‎Сдаваться не хотят. Какой-то бравый генерал, Влетев в каре, грозиться стал — ‎С коня снесли его. Другой приблизился к рядам: «Прощенье царь дарует вам!» — ‎Убили и того.

Явился сам митрополит ‎С хоругвями, с крестом: «Покайтесь, братия!— гласит,— ‎Падите пред царем!» Солдаты слушали, крестясь, ‎Но дружен был ответ: — Уйди, старик! молись за нас! ‎Тебе здесь дела нет… —

Тогда-то пушки навели, Сам царь скомандовал: «Па-ли!..» Картечь свистит, ядро ревет, Рядами валится народ. «…О милый! Жив ли ты?» Княгиня, память потеряв, Вперед рванулась и стремглав ‎Упала с высоты!

Пред нею длинный и сырой ‎Подземный коридор, У каждой двери часовой, ‎Все двери на запор. Прибою волн подобный плеск ‎Снаружи слышен ей; Внутри — бряцанье, ружей блеск ‎При свете фонарей; Да отдаленный шум шагов ‎И долгий гул от них, Да перекрестный бой часов, ‎Да крики часовых…

С ключами старый и седой, ‎Усатый инвалид — «Иди, печальница, за мной!— ‎Ей тихо говорит.— Я проведу тебя к нему, ‎Он жив и невредим…» Она доверилась ему, ‎Она пошла за ним…

Шли долго, долго… Наконец ‎Дверь визгнула — и вдруг Пред нею он… живой мертвец… ‎Пред нею — бедный друг! Упав на грудь ему, она ‎Торопится спросить: «Скажи, что делать? Я сильна ‎Могу я страшно мстить! Достанет мужества в груди, ‎Готовность горяча, Просить ли надо?..» — Не ходи, ‎Не тронешь палача!— «О милый! что сказал ты? Слов ‎Не слышу я твоих. То этот страшный бой часов, ‎То крики часовых! Зачем тут третий между нас?..» ‎— Наивен твой вопрос.—

«Пора! пробил урочный час!» — Тот «третий» произнес…

Княгиня вздрогнула — глядит ‎Испуганно кругом, Ей ужас сердце леденит: ‎Не всё тут было сном!..

Луна плыла среди небес ‎Без блеска, без лучей, Налево был угрюмый лес, ‎Направо — Енисей. Темно! Навстречу ни души, ‎Ямщик на козлах спал, Голодный волк в лесной глуши ‎Пронзительно стонал, Да ветер бился и ревел, ‎Играя на реке, Да инородец где-то пел ‎На странном языке. Суровым пафосом звучал ‎Неведомый язык И пуще сердце надрывал, ‎Как в бурю чайки крик…

Княгине холодно; в ту ночь ‎Мороз был нестерпим, Упали силы; ей невмочь ‎Бороться больше с ним. Рассудком ужас овладел, ‎Что не доехать ей. Ямщик давно уже не пел, ‎Не понукал коней, Передней тройки не слыхать. ‎«Эй! жив ли ты, ямщик? Что ты замолк? не вздумай спать!» ‎— Не бойтесь, я привык… —

Летят… Из мерзлого окна ‎Не видно ничего, Опасный гонит сон она, ‎Но не прогнать его! Он волю женщины больной ‎Мгновенно покорил И, как волшебник, в край иной ‎Ее переселил. Тот край — он ей уже знаком — ‎Как прежде неги полн, И теплым солнечным лучом ‎И сладким пеньем волы Ее приветствовал, как друг… ‎Куда ни поглядит: «Да, это юг! да, это юг!» — ‎Всё взору говорит…

Ни тучки в небе голубом, ‎Долина вся в цветах, Всё солнцем залито, на всем, ‎Внизу и на горах, Печать могучей красоты, ‎Ликует всё вокруг; Ей солнце, море и цветы ‎Поют: «Да, это юг!»

В долине между цепью гор ‎И морем голубым Она летит во весь опор ‎С избранником своим. Дорога их — роскошный сад, ‎С деревьев льется аромат, На каждом дереве горит ‎Румяный, пышный плод; Сквозь ветви темные сквозит ‎Лазурь небес и вод; По морю реют корабли, ‎Мелькают паруса, А горы, видные вдали, ‎Уходят в небеса. Как чудны краски их! За час ‎Рубины рдели там, Теперь заискрился топаз ‎По белым их хребтам… Вот вьючный мул идет шажком, ‎В бубенчиках, в цветах, За мулом — женщина с венком, ‎С корзинкою в руках. Она кричит им: «Добрый путь!» — ‎И, засмеявшись вдруг, Бросает быстро ей на грудь ‎Цветок… да! это юг! Страна античных, смуглых дев ‎И вечных роз страна… Чу! мелодический напев, ‎Чу! музыка слышна!..

«Да, это юг! да, это юг! ‎(Поет ей добрый сон) Опять с тобой любимый друг, ‎Опять свободен он!..»

Часть вторая

Уже два месяца почти Бессменно день и ночь в пути

На диво слаженный возок, А всё конец пути далек!

Княгинин спутник так устал, Что под Иркутском захворал,

Два дня прождав его, она Помчалась далее одна…

Ее в Иркутске встретил сам ‎Начальник городской; Как мощи сух, как палка прям, ‎Высокий и седой. Сползла с плеча его доха, ‎Под ней — кресты, мундир, На шляпе — перья петуха. ‎Почтенный бригадир, Ругнув за что-то ямщика, ‎Поспешно подскочил И дверцы прочного возка ‎Княгине отворил…

Княгиня (входит в станционный дом) В Нерчинск! Закладывать скорей!

Губернатор ‎Пришел я — встретить вас.

Княгиня Велите ж дать мне лошадей!

Губернатор ‎Прошу помедлить час. Дорога наша так дурна, ‎Вам нужно отдохнуть…

Княгиня Благодарю вас! Я сильна… ‎Уж недалек мой путь…

Губернатор Всё ж будет верст до восьмисот, ‎А главная беда: Дорога хуже тут пойдет, ‎Опасная езда!.. Два слова нужно вам сказать ‎По службе,— и притом Имел я счастье графа знать, ‎Семь лет служил при нем. Отец ваш редкий человек, ‎По сердцу, по уму, Запечатлев в душе навек ‎Признательность к нему, К услугам дочери его ‎Готов я… весь я ваш…

Княгиня Но мне не нужно ничего! (отворяя дверь в сени) ‎Готов ли экипаж?

Губернатор Покуда я не прикажу, ‎Его не подадут…

Княгиня Так прикажите ж! Я прошу…

Губернатор ‎Но есть зацепка тут: С последней почтой прислана ‎Бумага…

Княгиня ‎Что же в ней: Уж не вернуться ль я должна?

Губернатор ‎Да-с, было бы верней.

Княгиня Да кто ж прислал вам и о чем ‎Бумагу? что же — там Шутили, что ли, над отцом? ‎Он всё устроил сам!

Губернатор Нет… не решусь я утверждать… ‎Но путь еще далек…

Княгиня Так что же даром и болтать! ‎Готов ли мой возок?

Губернатор Нет! Я еще не приказал ‎Княгиня! здесь я — царь! Садитесь! Я уже сказал, ‎Что знал я графа встарь, А граф… хоть он вас отпустил, ‎По доброте своей, Но ваш отъезд его убил… ‎Вернитесь поскорей!

Княгиня Нет! что однажды решено — ‎Исполню до конца! Мне вам рассказывать смешно, ‎Как я люблю отца, Как любит он. Но долг другой, ‎И выше и святей, Меня зовет. Мучитель мой! ‎Давайте лошадей!

Губернатор Позвольте-с. Я согласен сам, ‎Что дорог каждый час, Но хорошо ль известно вам, ‎Что ожидает вас? Бесплодна наша сторона, ‎А та — еще бедней, Короче нашей там весна, ‎Зима — еще длинней. Да-с, восемь месяцев зима ‎Там — знаете ли вы? Там люди редки без клейма, ‎И те душой черствы; На воле рыскают кругом ‎Там только варнаки; Ужасен там тюремный дом, ‎Глубоки рудники. Вам не придется с мужем быть ‎Минуты глаз на глаз: В казарме общей надо жить, ‎А пища: хлеб да квас. Пять тысяч каторжников там, ‎Озлоблены судьбой, Заводят драки по ночам, ‎Убийства и разбой; Короток им и страшен суд, ‎Грознее нет суда! И вы, княгиня, вечно тут ‎Свидетельницей… Да! Поверьте, вас не пощадят, ‎Не сжалится никто! Пускай ваш муж — он виноват. ‎А вам терпеть… за что?

Княгиня Ужасна будет, знаю я, ‎Жизнь мужа моего. Пускай же будет и моя ‎Не радостней его!

Губернатор Но вы не будете там жить: ‎Тот климат вас убьет! Я вас обязан убедить, ‎Не ездите вперед! Ах! вам ли жить в стране такой, ‎Где воздух у людей Не паром — пылью ледяной ‎Выходит из ноздрей? Где мрак и холод круглый год, ‎А в краткие жары — Непросыхающих болот ‎Зловредные пары? Да… страшный край! Оттуда прочь ‎Бежит и зверь лесной, Когда стосуточная ночь ‎Повиснет над страной…

Княгиня Живут же люди в том краю, ‎Привыкну я шутя…

Губернатор Живут? Но молодость свою ‎Припомните… дитя! Здесь мать — водицей снеговой, ‎Родив, омоет дочь, Малютку грозной бури вой ‎Баюкает всю ночь, А будит дикий зверь, рыча ‎Близ хижины лесной, Да пурга, бешено стуча ‎В окно, как домовой. С глухих лесов, с пустынных рек ‎Сбирая дань свою, Окреп туземный человек ‎С природою в бою, А вы?..

Княгиня ‎Пусть смерть мне суждена — ‎Мне нечего жалеть!.. Я еду! еду! я должна ‎Близ мужа умереть.

Губернатор Да, вы умрете, но сперва ‎Измучите того, Чья безвозвратно голова ‎Погибла. Для него Прошу: не ездите туда! ‎Сноснее одному, Устав от тяжкого труда, ‎Прийти в свою тюрьму, Прийти — и лечь на голый пол ‎И с черствым сухарем Заснуть… а добрый сон пришел — ‎И узник стал царем! Летя мечтой к родным, к друзьям, ‎Увидя вас самих, Проснется он к дневным трудам ‎И бодр, и сердцем тих, А с вами?.. с вами не знавать ‎Ему счастливых грез, В себе он будет сознавать ‎Причину ваших слез.

Княгиня Ах!.. Эти речи поберечь ‎Вам лучше для других. Всем вашим пыткам не извлечь ‎Слезы из глаз моих! Покинув родину, друзей, ‎Любимого отца, Приняв обет в душе моей ‎Исполнить до конца Мой долг,— я слез не принесу ‎В проклятую тюрьму — Я гордость, гордость в нем спасу, ‎Я силы дам ему! Презренье к нашим палачам, ‎Сознанье правоты Опорой верной будет нам.

Губернатор ‎Прекрасные мечты! Но их достанет на пять дней. ‎Не век же вам грустить? Доверьте совести моей, ‎Захочется вам жить. Здесь черствый хлеб, тюрьма, позор, ‎Нужда и вечный гнет, А там балы, блестящий двор, ‎Свобода и почет. Как знать? Быть может, бог судил… ‎Понравится другой, Закон вас права не лишил…

Княгиня ‎Молчите!.. Боже мой!..

Губернатор Да, откровенно говорю, ‎Вернитесь лучше в свет.

Княгиня Благодарю, благодарю ‎За добрый ваш совет! И прежде был там рай земной, ‎А нынче этот рай Своей заботливой рукой ‎Расчистил Николай. Там люди заживо гниют — ‎Ходячие гробы, Мужчины — сборище Иуд, ‎А женщины — рабы. Что там найду я? Ханжество, ‎Поруганную честь, Нахальной дряни торжество ‎И подленькую месть. Нет, в этот вырубленный лес ‎Меня не заманят, Где были дубы до небес, ‎А нынче пни торчат! Вернуться? жить среди клевет, ‎Пустых и темных дел?.. Там места нет, там друга нет ‎Тому, кто раз прозрел! Нет, нет, я видеть не хочу ‎Продажных и тупых, Не покажусь я палачу ‎Свободных и святых. Забыть того, кто нас любил, ‎Вернуться — всё простя?

Губернатор Но он же вас не пощадил? ‎Подумайте, дитя: О ком тоска? к кому любовь?

Княгиня ‎Молчите, генерал!

Губернатор Когда б не доблестная кровь ‎Текла в вас — я б молчал. Но если рветесь вы вперед, ‎Не веря ничему, Быть может, гордость вас спасет… ‎Достались вы ему С богатством, с именем, с умом, ‎С доверчивой душой, А он, не думая о том, ‎Что станется с женой, Увлекся призраком пустым, ‎И — вот его судьба!.. И что ж?.. бежите вы за ним, ‎Как жалкая раба!

Княгиня Нет! я не жалкая раба, ‎Я женщина, жена! Пускай горька моя судьба — ‎Я буду ей верна! О, если б он меня забыл ‎Для женщины другой, В моей душе достало б сил ‎Не быть его рабой! Но знаю: к родине любовь ‎Соперница моя, И если б нужно было, вновь ‎Ему простила б я!..

Княгиня кончила… Молчал ‎Упрямый старичок. «Ну что ж? Велите, генерал, ‎Готовить мой возок?» Не отвечая на вопрос, ‎Смотрел он долго в пол, Потом в раздумье произнес: ‎— До завтра — и ушел...

Назавтра тот же разговор. ‎Просил и убеждал, Но получил опять отпор ‎Почтенный генерал. Все убежденья истощив ‎И выбившись из сил, Он долго, важен, молчалив, ‎По комнате ходил И наконец сказал: — Быть так! ‎Вас не спасешь, увы!.. Но знайте: сделав этот шаг, ‎Всего лишитесь вы! —

«Да что же мне еще терять?»

‎— За мужем поскакав, Вы отреченье подписать ‎Должны от ваших прав! —

Старик эффектно замолчал, ‎От этих страшных слов Он, очевидно, пользы ждал. ‎Но был ответ таков: «У вас седая голова, ‎А вы еще дитя! Вам наши кажутся права ‎Правами — не шутя. Нет! ими я не дорожу, ‎Возьмите их скорей! Где отреченье? Подпишу! ‎И живо — лошадей!..»

Губернатор Бумагу эту подписать! ‎Да что вы?… Боже мой! Ведь это значит нищей стать ‎И женщиной простой! Всему вы скажете прости, ‎Что вам дано отцом, Что по наследству перейти ‎Должно бы к вам потом! Права имущества, права ‎Дворянства потерять! Нет, вы подумайте сперва — ‎Зайду я к вам опять!..

Ушел и не был целый день… ‎Когда спустилась тьма, Княгиня, слабая как тень, ‎Пошла к нему сама. Ее не принял генерал: ‎Хворает тяжело… Пять дней, покуда он хворал, ‎Мучительных прошло, А на шестой пришел он сам ‎И круто молвил ей: — Я отпустить не вправе вам, ‎Княгиня, лошадей! Вас по этапу поведут ‎С конвоем… —

Княгиня ‎Боже мой! Но так ведь месяцы пройдут ‎В дороге?..

Губернатор ‎Да, весной В Нерчинск придете, если вас ‎Дорога не убьет. Навряд версты четыре в час ‎Закованный идет; Посередине дня — привал, ‎С закатом дня — ночлег, А ураган в степи застал — ‎Закапывайся в снег! Да-с, промедленьям нет числа, ‎Иной упал, ослаб…

Княгиня Не хорошо я поняла — ‎Что значит ваш этап?

Губернатор Под караулом казаков ‎С оружием в руках Этапом водим мы воров ‎И каторжных в цепях, Они дорогою шалят, ‎Того гляди сбегут, Так их канатом прикрутят ‎Друг к другу — и ведут. Трудненек путь! Да вот-с каков: ‎Отправится пятьсот, А до нерчинских рудников ‎И трети не дойдет! Они как мухи мрут в пути, ‎Особенно зимой… И вам, княгиня, так идти?.. ‎Вернитесь-ка домой!

Княгиня О нет! я этого ждала… ‎Но вы, но вы… злодей!.. Неделя целая прошла… ‎Нет сердца у людей! Зачем бы разом не сказать?.. ‎Уж шла бы я давно… Велите ж партию сбирать — ‎Иду! мне всё равно!..

— Нет! вы поедете!.. — вскричал Нежданно старый генерал, ‎Закрыв рукой глаза.— Как я вас мучил… Боже мой!.. (Из-под руки на ус седой ‎Скатилася слеза). Простите! да, я мучил вас, ‎Но мучился и сам, Но строгий я имел приказ ‎Преграды ставить вам! И разве их не ставил я? ‎Я делал всё, что мог, Перед царем душа моя ‎Чиста, свидетель бог! Острожным жестким сухарем ‎И жизнью взаперти, Позором, ужасом, трудом ‎Этапного пути Я вас старался напугать. ‎Не испугались вы! И хоть бы мне не удержать ‎На плечах головы, Я не могу, я не хочу ‎Тиранить больше вас… Я вас в три дня туда домчу… (отворяя дверь, кричит) ‎Эй! запрягать, сейчас!.. —

Дедушка Мазай и зайцы (отрывок)

Старый Мазай разболтался в сарае: «В нашем болотистом, низменном крае Впятеро больше бы дичи велось, Кабы сетями ее не ловили, Кабы силками ее не давили; Зайцы вот тоже,— их жалко до слез! Только весенние воды нахлынут, И без того они сотнями гинут,— Нет! еще мало! бегут мужики, Ловят, и топят, и бьют их баграми. Где у них совесть?.. Я раз за дровами В лодке поехал — их много с реки К нам в половодье весной нагоняет — Еду, ловлю их. Вода прибывает. Вижу один островок небольшой — Зайцы на нем собралися гурьбой. С каждой минутой вода подбиралась К бедным зверькам; уж под ними осталось Меньше аршина земли в ширину, ‎Меньше сажени в длину. Тут я подъехал: лопочут ушами, Сами ни с места; я взял одного, Прочим скомандовал: прыгайте сами! Прыгнули зайцы мои,— ничего! Только уселась команда косая, Весь островочек пропал под водой: „То-то! — сказал я,— не спорьте со мной! Слушайтесь, зайчики, деда Мазая!“ Этак гуторя, плывем в тишине. Столбик не столбик, зайчишко на пне, Лапки скрестивши, стоит, горемыка, Взял и его — тягота не велика! Только что начал работать веслом, Глядь, у куста копошится зайчиха — Еле жива, а толста как купчиха! Я ее, дуру, накрыл зипуном — Сильно дрожала… Не рано уж было. Мимо бревно суковатое плыло, Сидя, и стоя, и лежа пластом, Зайцев с десяток спасалось на нем „Взял бы я вас — да потопите лодку!“ Жаль их, однако, да жаль и находку — Я зацепился багром за сучок И за собою бревно поволок…

Было потехи у баб, ребятишек, Как прокатил я деревней зайчишек: „Глянь-ко: что делает старый Мазай!“ Ладно! любуйся, а нам не мешай! Мы за деревней в реке очутились. Тут мои зайчики точно сбесились: Смотрят, на задние лапы встают, Лодку качают, грести не дают: Берег завидели плуты косые, Озимь, и рощу, и кусты густые!.. К берегу плотно бревно я пригнал, Лодку причалил — и „с богом!“ сказал…

И во весь дух Пошли зайчишки. А я им: „У-х! Живей, зверишки! Смотри, косой, Теперь спасайся, А чур зимой Не попадайся! Прицелюсь — бух! И ляжешь… У-у-у-х!..“

Мигом команда моя разбежалась, Только на лодке две пары осталось — Сильно измокли, ослабли; в мешок Я их поклал — и домой приволок. За ночь больные мои отогрелись, Высохли, выспались, плотно наелись; Вынес я их на лужок; из мешка Вытряхнул, ухнул — и дали стречка! Я проводил их всё тем же советом: ‎„Не попадайтесь зимой!“ Я их не бью ни весною, ни летом, Шкура плохая,— линяет косой…»

Пророк

Не говори: "Забыл он осторожность! Он будет сам судьбы своей виной!.." Не хуже нас он видит невозможность Служить добру, не жертвуя собой.

Но любит он возвышенней и шире, В его душе нет помыслов мирских. "Жить для себя возможно только в мире, Но умереть возможно для других!"

Так мыслит он - и смерть ему любезна. Не скажет он, что жизнь его нужна, Не скажет он, что гибель бесполезна: Его судьба давно ему ясна...

Его еще покамест не распяли, Но час придет - он будет на кресте; Его послал бог Гнева и Печали Рабам земли напомнить о Христе.

Элегия

Пускай нам говорит изменчивая мода, Что тема старая "страдания народа" И что поэзия забыть ее должна. Не верьте, юноши! не стареет она. О, если бы ее могли состарить годы! Процвел бы божий мир!... Увы! пока народы Влачатся в нищете, покорствуя бичам, Как тощие стада по скошенным лугам, Оплакивать их рок, служить им будет муза, И в мире нет прочней, прекраснее союза!... Толпе напоминать, что бедствует народ, В то время, как она ликует и поет, К народу возбуждать вниманье сильных мира - Чему достойнее служить могла бы лира?...

Я лиру посвятил народу своему. Быть может, я умру неведомый ему, Но я ему служил - и сердцем я спокоен... Пускай наносит вред врагу не каждый воин, Но каждый в бой иди! А бой решит судьба... Я видел красный день: в России нет раба! И слезы сладкие я пролил в умиленье... "Довольно ликовать в наивном увлеченье,- Шепнула Муза мне.- Пора идти вперед: Народ освобожден, но счастлив ли народ?..

Внимаю ль песни жниц над жатвой золотою, Старик ли медленный шагает за сохою, Бежит ли по лугу, играя и свистя, С отцовским завтраком довольное дитя, Сверкают ли серпы, звенят ли дружно косы - Ответа я ищу на тайные вопросы, Кипящие в уме: "В последние года Сносней ли стала ты, крестьянская страда? И рабству долгому пришедшая на смену Свобода наконец внесла ли перемену В народные судьбы? в напевы сельских дев? Иль так же горестен нестройный их напев?.."

Уж вечер настает. Волнуемый мечтами, По нивам, по лугам, уставленным стогами, Задумчиво брожу в прохладной полутьме, И песнь сама собой слагается в уме, Недавних, тайных дум живое воплощенье: На сельские труды зову благословенье, Народному врагу проклятия сулю, А другу у небес могущества молю, И песнь моя громка!.. Ей вторят долы, нивы, И эхо дальних гор ей шлет свои отзывы, И лес откликнулся... Природа внемлет мне, Но тот, о ком пою в вечерней тишине, Кому посвящены мечтания поэта, Увы! не внемлет он - и не дает ответа...

Зине

Ты еще на жизнь имеешь право, Быстро я иду к закату дней. Я умру — моя померкнет слава, Не дивись — и не тужи о ней!

Знай, дитя: ей долгим, ярким светом Не гореть на имени моем: Мне борьба мешала быть поэтом, Песни мне мешали быть бойцом.

Кто, служа великим целям века, Жизнь свою всецело отдает. На борьбу за брата-человека, Только тот себя переживет…

Сеятелям

Сеятель знанья на ниву народную! Почву ты, что ли, находишь бесплодную, ‎Худы ль твои семена? Робок ли сердцем ты? слаб ли ты силами? Труд награждается всходами хилыми, ‎Доброго мало зерна! Где ж вы, умелые, с бодрыми лицами, Где же вы, с полными жита кошницами? Труд засевающих робко, крупицами, ‎Двиньте вперёд! Сейте разумное, доброе, вечное, Сейте! Спасибо вам скажет сердечное ‎Русский народ…

Горящие письма

Они горят!.. Их не напишешь вновь, Хоть написать, смеясь, ты обещала… Уж не горит ли с ними и любовь, Которая их сердцу диктовала?

Их ложью жизнь еще не назвала, Ни правды их еще не доказала… Но та рука со злобой их сожгла, Которая с любовью их писала!

Свободно ты решала выбор свой, И не как раб упал я на колени; Но ты идешь по лестнице крутой И дерзко жжешь пройденные ступени!..

Безумный шаг!.. быть может, роковой… .................

Осень

Прежде — праздник деревенский, Нынче — осень голодна; Нет конца печали женской, Не до пива и вина. С воскресенья почтой бредит Православный наш народ, По субботам в город едет, Ходит, просит, узнает: Кто убит, кто ранен летом, Кто пропал, кого нашли? По каким-то лазаретам Уцелевших развезли? Так ли жутко! Свод небесный Темен в полдень, как в ночи; Не сидится в хате тесной, Не лежится на печи. Сыт, согрелся, слава богу, Только спать бы! Нет, не спишь — Так и тянет на дорогу, Ни за что не улежишь. И бойка ж у нас дорога! Так увечных возят много, Что за ними на бугре, Как проносятся вагоны, Человеческие стоны Ясно слышны на заре.

Тургеневу

Др. назв.: Мы вышли вместе… Наобум

Мы вышли вместе… Наобум Я шел во мраке ночи, А ты… уж светел был твой ум, И зорки были очи.

Ты знал, что ночь, глухая ночь Всю нашу жизнь продлится, И не ушел ты с поля прочь, И стал ты честно биться.

Ты как поденщик выходил До света на работу. В глаза ты правду говорил Могучему деспоту.

Во лжи дремать ты не давал, Клеймя и проклиная, И маску дерзостно срывал С глупца и негодяя.

И что же? луч едва блеснул Сомнительного света, Молва гласит, что ты задул Свой факел… ждешь рассвета!

Наивно стал ты охранять Спокойствие невежды — И начал сам в душе питать Какие-то надежды.

На пылкость юношей ворча, Ты глохнешь год от года И к свисту буйного бича, И к ропоту народа.

В среде всеобщей пустоты, Всеобщего растленья Какого смысла ищешь ты, Какого примиренья?

Щадишь ты важного глупца, Безвредного ласкаешь И на идущих до конца Походы замышляешь.

Кому назначено орлом Парить над русским миром, Быть русских юношей вождем И русских дев кумиром,

Кто не робел в огонь идти За страждущего брата, Тому с тернистого пути Покамест нет возврата!

Непримиримый враг цепей И верный друг народа! До дна святую чашу пей — На дне ее — свобода!

Некрасов Николай Алексеевич

  • Дата рождения: 10 дек 1821
  • Дата смерти: 8 янв 1878 (56 лет)
  • Произведений в базе: 72

Выдающийся русский поэт, писатель и журналист, один из ведущих представителей русской литературы второй половины XIX века. Известен своей глубокой социальной лирикой, в которой отстаивал интересы угнетённых слоёв населения, особенно крестьянства. Автор знаменитых произведений, таких как "Кому на Руси жить хорошо" и "Мороз, Красный нос", Некрасов внёс значительный вклад в развитие русского реалистического искусства. Его поэзия отличается эмоциональной насыщенностью, мастерством описания русской природы и жизни простых людей.

Программа для быстрого запоминания стихотворений

Приложение для устройств на платформе Android поможет выучить полюбившиеся вами стихи наиболее простым и эффективным способом. Программа включает обширную коллекцию русских и немецких стихов, которую вы также можете пополнить своими произведениями.